Ширин Нешат: что общего у России и Ирана кроме нефти и тяжелой женской доли

В прокат вышла поэтическая драма <Женщины без мужчин> - дебют иранской видеохудожницы и фотографа Ширин Нешат, уже давно живущей в США. В Иране ее работы запрещены как подрывающие каноны исламского искусства и порочащие режим. Нешат снимает мусульманок там, где им нельзя появляться (например, в концертном зале), за занятиями, которыми им нельзя заниматься (вроде пения перед публикой), либо просто без чадры или с оружием в руках.

На этот раз она экранизировала запрещенный на ее родине роман <Женщины без мужчин>, написанный Шахрнуш Парсипур, еще одной иранской диссиденткой, получившей срок за свою литературную деятельность. Фильм рассказывает о военном перевороте в Тегеране в 1953 году: все происходящее мы видим глазами четырех женщин, каждая из которых не только присоединяется к революционному движению, но и заново открывает собственную сексуальность.

Сегодня многие художники снимают кино. Чем вызван этот переход в другое искусство?

Я решила попробовать себя в другом, более свободном пространстве. Кино намного демократичнее, чем современное искусство, которое все больше сводится к рынку и коллекционированию. В том числе и по этой причине оно теряет содержание. В кино, конечно, тоже крутятся немалые деньги, но вместе с тем оно доступно каждому и не становится ничьей собственностью. Его невозможно приватизировать в той степени, в какой сегодня приватизируются объекты современного искусства.

К тому же я всегда вдохновлялась кино, вернее, одним режиссером - Тарковским. Он для меня воплощение художника. Я впервые посмот-рела его картины на ретроспективе в Линкольн-центре. Ходила туда каждый день, и каждый раз у меня было ощущение, что я рождаюсь заново. Один известный режиссер как-то сказал мне, что есть особые фильмы, о которых нужно помнить, когда точно вы их посмотрели: надо записывать день и час просмотра, потому что после них ваша жизнь никогда уже не будет прежней. После многих разочарований Тарковский вернул мне веру в искусство, в то, что оно способно быть глубоким, говорить о сути вещей. Никакое другое искусство на меня так не действовало.

В России есть такой термин - тарковщина, то есть плохое подражание Тарковскому, который в принципе не поддается копированию:

Разумеется, я не имею в виду буквальное копирование или что-то подобное - это было бы бессмысленно. Он поэт, великий рассказчик, и его метафоричность перекликается для меня с иранской культурой, которая вся пронизана аллегориями и символами. А прочитав его биографию, его статьи, я ощутила эту связь уже на другом, более конкретном уровне.

Существует прямая зависимость между контролем над художником и его гениальностью, между властью, которая над ним довлеет, и его свободой, между политической цензурой и готовностью художника преодолеть любые границы. В истории Ирана и России есть много общего, много темных страниц, и поэтому Тарковский мне так близок и понятен - как он страдал от этого тотального контроля, как пытался разрушить его в своих фильмах, как вынужден был уехать, но не смог жить в изгнании.

Вы тоже покинули свою страну по политическим причинам - уехали в Америку, которая как раз и установила на вашей родине диктаторский режим в 1953 году. Вам не кажется, что это довольно парадоксальное решение?

Я и мой муж Шоджа (Шоджа Азари - сорежиссер <Женщин без мужчин>. - <РР>) прожили в Америке дольше, чем в Иране. На родине я последний раз была в 1996 году и больше не рискую там появляться. Знаю, что там я никто. Недавно в Иране арестовали Джафара Панахи (знаменитый иранский режиссер. - <РР>). Его не выпускают из страны, отобрали паспорт и не дают работать.

А в США ситуация резко осложнилась после 11 сентября - если говорить об отношении к иранским американцам. С одной стороны, я ненавижу нынешнее иранское правительство, а с другой - американцы все очень упрощают и тем самым усугубляют исламский вопрос. <Мы хорошие парни, а вы - Иран и вообще Ближний Восток - плохие>. Поэтому в своем фильме я как раз хотела рассказать о другом Иране, о том, что у нас, вообще-то, тоже была демократия, но ее свергли американцы, которые сейчас борются с диктатурами во всем мире. Это похоже на месть, на мой реванш (смеется).

Да, сейчас я живу в Нью-Йорке, но в принципе могла бы жить где угодно, только нигде я не чувствую себя как дома - нет причастности к месту, ощущения, что ты чему-то принадлежишь и это что-то принадлежит тебе. Кстати, чаще всего мы чувствуем себя как дома именно в развивающихся странах.

Тогда вам нужно приехать в Россию.

Нет, у вас там все нереально дорого. Я была в России в 2002 году, и меня поразили две вещи: высокие цены и не менее высокий интеллектуальный уровень русских. Шоджа снял фильм <К> - это экранизация трех рассказов Кафки. Очень мрачный черно-белый фильм - в Америке не любят такое смотреть. Мы показывали его в московском <Музее кино>, и вопросы, которые нам задавали, были лучшими из всех, что мы услышали в связи с этой картиной. Умные, очень точные. То же самое было, когда я показывала свое видео в <Эрмитаже>: потрясающая публика и потрясающая реакция. Мне кажется, так могли бы еще реагировать в Иране - если бы у них был шанс познакомиться с нашим творчеством.

По-моему, Россия и вообще Восточная Европа очень близки Ирану - с точки зрения политики и культуры. Возьмите того же Кесьлевского или Параджанова, образы которых очень похожи на те, что создавали иранские поэты. Это искусство, тесно связанное с политикой, с идеологией, - даже если не явно, то на подсознательном уровне эта связь все равно присутствует. Несвобода всегда пробуждает поэзию. А воображение всегда служило лучшим языком для того, чтобы говорить о чем хочешь - и оставаться непойманным.

Мировая премьера <Женщин без мужчин> состоялась вскоре после выборов в Иране, которые вызвали массовые протесты и митинги по всей стране:

Да, и мы всячески поддерживали <Зеленое движение> (иранское политическое движение, выступающее за бескровную революцию. - <РР>), за что иранская пресса нас тут же разгромила. Но я убеждена, что искусство, даже если оно запрещено, все равно остается в зоне видимости. Его воздействие колоссально, и для власти оно может представлять реальную угрозу - иначе бы его не запрещали. Это очень важно, потому что в большинстве случаев художники лишь выставляют себя в галереях. В этом особенность нынешних иранских художников: они выполняют очень важную задачу - они действуют, а не просто творят.

Все ваше творчество в той или иной мере посвящено проблеме женской идентичности. В частности, вы рассказываете об освобождении женщин от различных табу: религиозных, социальных, политических - о том, как женщина открывает себя. Что для вас главное в этой истории?

Главное, пожалуй, в том, что мои героини не жертвы - они отказываются быть жертвами. В конечном счете они начинают воспринимать себя как победительниц, даже несмотря на то, что объективно проигрывают. Вообще мусульманских женщин почти всегда изображают как жертв - это стало стереотипом. А сейчас, во время <зеленой> революции, меня поразили женщины, выходившие на демонстрации: они невероятно женственны, прекрасно одеты, видно, что они следят за собой - и одновременно проявляют политическую волю. По-моему, это какой-то новый виток феминизма - женская красота и утонченность вкупе с политической активностью, с идеологической позицией.

Существует ли в Иране официальное искусство? Какое кино там разрешают снимать? Я спрашиваю, потому что его нигде нельзя увидеть.

Оно существует, конечно. И ваше счастье, что вы его не видели. Это происламские фильмы, снятые на деньги правительства. В Иране все должно быть одобрено властью, но на самом деле многие вещи ускользают от ее внимания, рассеиваются - в этом вообще особенность искусства. Знаете, в этом году главный иранский кинофестиваль <Фаджр> бойкотировали все его иранские участники и все иранцы, входившие в жюри. И, что самое забавное, из-за отсутствия достойных картин, а также по причине бойкота фестиваль пришлось открывать запрещенным иранским фильмом, который уже четыре года пролежал на полке! Он-то и взял главный приз. Все это говорит о том, что сопротивляться искусству можно лишь до определенного момента, после которого неизбежно начнется контрнаступление.

Ваш коллега Бахман Гобади снял фильм об иранской молодежной субкультуре - о том, что, несмотря на цензуру, у вас там есть продвинутое искусство, очень свободное и демократичное. Эта молодежь как-то проявляет себя публично?

Да почти все студенты не согласны с тем, что происходит. И они все время выходят на улицу и протестуют. За что их арестовывают, избивают и убивают. Буквально несколько дней назад убили двадцатилетнего парня. Но даже смерть не вселяет в них страх - они ничего не боятся.

А в России, наоборот, молодежь довольно апатична и аполитична:

Вся история Ирана - это история протеста. Протестовали мои родители, протестовали их родители, это все были поколения активистов, потому что диктаторы сменялись у нас один за другим. Несмотря на все поражения, воля к протесту никуда не уходит - сейчас это видно по новому поколению. Это совершенно естественно: тяжелые времена заставляют сопротивляться. Проблема в том, что у нас сейчас чудовищное правительство, которое сделает что угодно, лишь бы остаться у власти. В ход идет все: заговоры, жестокость, убийства. Они реально угрожают людям, причем не только тем, кто живет в стране, но и тем, кто ее покинул. Я считаю, что это проблема не только Ирана, но и Запада тоже. Если закрыть на нее глаза, последствия могут быть непредсказуемыми и для Европы.

С другой стороны, в Европе сейчас сильна исламофобия, которая все чаще приводит к дискриминации и разного рода запретам - носить чадру, строить мечети.

Я за то, чтобы никто никому не навязывал свою точку зрения. Носить чадру или нет - это выбор каждой отдельной женщины. И не надо лишать ее этого выбора, потому что тогда никакой демократии точно не будет. Это вообще не та проблема, которой должно заниматься правительство.

Во многом исламофобия вызвана тем, что Запад не знает, что делать с последствиями своей колониальной политики, вызвавшей волну иммиграции из бедных стран. Люди растеряны, и ксенофобия становится самым эффективным средством защиты. Запад сам с собой не может разобраться, и это не имеет никакого отношения к реальной идентичности мусульман.

В западном сознании ислам сейчас занял место коммунизма: раньше все боялись коммунистов, теперь - мусульман. Предубеждение сформировалось, и оно заставляет мусульман быть еще более традиционными. Да, исламский экстремизм существует, и это страшно, но с ним начинают ассоциировать чуть ли не все мусульманское население. А раз есть стереотип, что каждый мусульманин - потенциальный террорист, то к нему и относятся

соответственно. Было немало случаев, когда мусульман привозили в Европу на заработки, а потом выбрасывали на помойку. Впрочем, в основе таких конфликтов обыкновенные отношения господина и раба - в богатых мусульманских странах происходит то же самое. Шоджа сделал документальный фильм о том, как в Дубае относятся к чернорабочим и строителям из Индии - это что-то чудовищное, абсолютно антигуманное.

То есть в конечном счете все опять упирается в деньги. А деньги сегодня - это по-прежнему нефть, из-за которой 57 лет назад свергли вашего премьер-министра и из-за которой совсем недавно американцы вторглись в Ирак.

Да, и наша нефть сейчас опять принадлежит правительству, а не людям. Все это упирается в глобализм - вернее, в глобалистскую аристократию, которая навязывает всем одни и те же ценности. Это как люди из Саудовской Аравии, которые занимаются шопингом в Париже и пьют кофе в Белом доме. И весь этот высокий капитализм уже не имеет отношения ни к национальности, ни к вероисповеданию. Я считаю, что главная проблема Ближнего Востока, из которой родились и все остальные его проблемы, - это огромная пропасть между богатыми и бедными, отсутствие диалога между ними. И как следствие - отсутствие среднего класса.

Евгений Гусятинский, rusrep.ru