Я хорошо помню супружескую пару Чиквиладзе. Ламаре было около сорока. Вилли тоже около этого.

После того, как абхазская сторона взяла Гагру, в Сухуми началась паника. По Сухуми поползли слухи, что малочисленные отряды грузинской армии не смогут противостоять атакам со стороны Гумисты, и Сухуми падет. .

Люди стали отправлять семьи за пределы Абхазии.

И тогда (как часто, почти на всем протяжении войны) была перекрыта дорога на Очамчире. Радио объявляло, что эту дорогу контролируют абхазские боевики. Сухуми фактически оказался в кольце.

Город оставляли даже молодые мужчины, потерявшие голову от страха. И таких было немало.

Бежать из Сухуми можно было только самолетом или морем.

В переполненном аэропорту иголке негде было упасть. Стоял гвалт, детский плач, брань. Метались люди с расширенными от ужаса глазами.

Самолетов было мало. Самолет только садился, как возле трапа поднимался невероятный шум, вопли, не давали выйти прилетевшим солдатам, не давали друг другу подняться по трапу. По нескольку часов шла посадка.

Тогда, чтобы привести людей в чувство, солдатам приходилось стрелять в воздух.

В те дни над аэропортом пролетел дельтаплан и сбросил бомбу. К счастью, бомба разорвалась в стороне от людей, упав на угол здания и обрушив стену.

Рассказывают, что через некоторое время после падения бомбы какие-то злоумышленники открыли стрельбу из автоматов - мол, напал десант. Женщины с отчаянными воплями кинулись к шоссе Бабушера-Сухуми. От женщин не отставали и мужчины. В это время грабители похватали брошенные ими в панике сумки и чемоданы, загрузили машины и скрылись в неизвестном направлении.

Мы решили отправить семьи морем.

Направились к рыбхозяйству.

У причала покачивалось несколько небольших рыболовецких сейнеров.

Подъезд к причалу был забит машинами.

Вот тогда-то я и увидел семью Чиквиладзе. Вилли я знал и раньше, по городу, а Ламару - нет. Здесь же были их дети, мальчик и девочка, шестнадцати-восемнадцати лет. Вилли провожал семью. Началась посадка на сейнеры. Каждый боялся остаться на 6eрегу, стоял страшный шум. У кого-то в море упал чемодан, кто-то чуть сам не упал. Саломэ и Цисо, ее сестра со своими детьми поднялись на сейнер почти что последними.

Почерневшим солдатам в тельняшках, которые вели посадку, несколько раз пришлось открыть стрельбу в воздух.

Давка на деревянных мостках была совершенно невыносимой. Были и такие, которые прыгали на палубу сейнера прямо с берега, цеплялись за поручни и поднимались на палубу, карабкаясь, словно обезьяны.

Смотрю, Вилли тоже смог кое-как провести на палубу свою семью.

Там же был и Жора Тутисани. Весь в слезах, провожал он свою единственную дочь, воспитанную им почти что без матери (жена у Жоры умерла совсем молодой от сердечного приступа, сам же он погиб в Зугдиди, вскоре после падения Сухуми).

Отяжеленный людьми сейнер тяжело осел в воду до самой желтой ватерлинии, проведенной по борту.

Плакали женщины и дети. Иные глотали слезы, изо всех сил стараясь сдержаться.

Возле гостиницы «Тбилиси» что-то горело - густой черный дым поднимался и расползался по небу.

Я заметил рядом с собой всхлипывающую цыганочку лет десяти, отец с матерью были уже на сейнере, сама она все никак и никак не могла туда попасть. В это время волны прижали сейнер бортом к покрышкам, прикрепленным к сваям. Я поднял девочку на руки, уперся одной ногой в мостки и подсадил девочку на палубу.

Где война, там цыган не выдерживает, бежит... Цыган и война - несовместимы.

Через некоторое время вижу - та девочка опять на берегу и безутешно рыдает.

Солдат в тельняшке высадил ее - даже если Сухуми и падет, кто же тронет цыганку?

Я опять подсадил ее на палубу. Она немедленно юркнула в глубину сейнера и пропала.

В это время к причалу подошли три сейнера, стоящий же у берега застучал мотором. Появление сейнеров успокоило оставшихся на берегу.

Небритый худой парень, который, оказывается, был капитаном сейнера, объявил - пока не войду в мирную зону, рацией пользоваться не буду, кто знает, вдруг противник услышит и пустит вдогонку катер, мы ведь совершенно беззащитны.

Еще немного - и сейнер отчалил от берега.

Море было спокойным, осеннее солнце - ласковым.

Сейнер, заполненный эвакуируемыми - плачущими детьми и женщинами - взял курс на Батуми.

Мы стояли на берегу до тех пор, пока сейнер не скрылся из виду.

Рауль Жвания махал уходящему сейнеру белым платком. До этого я только в кино видел, как провожают пароходы - белыми платками или косынками. Всего лишь через три месяца нашла Рауля слепая пуля. Он испустил дух на руках своих детей, девочки и мальчика, с которыми прощался осенью, стоя на берегу с белым платком в руках.

Я заговорил с Вилли. Глаза его были полны слез.

Мы возвращались с берега с тяжелым сердцем. Еще раз взглянули на море.

Вдали черной точкой виднелся сейнер, у гостиницы «Тбилиси» все так же клубился черный дым. Вечер был с виду спокойным, но чувствовалось приближение чего-то зловещего.

Впоследствии, месяца через три-четыре, я снова встретился с Вилли и Ламарой. Мы ехали «Икарусом» в Батуми, а, точнее, в Кобулети, хотели вернуть в Сухуми свои эвакуированные семьи. Ламара уже возвратилась в Сухуми, но сейчас вместе с Вилли опять отправлялась в Батуми.

Они сидели в креслах передо мной. В глаза бросалось их необычно нежное, трепетное отношение друг к другу. Иногда муж ласково гладил руку супруги, она отвечала ему тем же. Это немного удивляло нас, некоторые из пассажиров испытывали даже какую-то неловкость.

Радио тогда объявляло: «Очамчирскую трассу контролируют грузинские войска». Однако время от времени абхазские снайперы обстреливали автомашины. Путешествие, что и говорить, было связано с риском.

Миновали несколько, так сказать, восстановленных, а точнее, новых мостов из металлоконструкций. Видимо, не имело смысла восстанавливать взорванные и совсем уничтоженные мосты. На трассе, ведущей к Очамчире, особенно на участке Тамыши, никаких признаков жизни. Словно призраки, стоят вдоль дороги сожженные дома с простреленными стенами.

Когда мы проезжали через Зугдиди, прохожие на улицах восторженно приветствовали нас, махая руками. Дети кричали: Сухуми, Сухуми!

Я сначала удивлялся, откуда они знают, что мы едем из Абхазии? Причина же была совсем простая и легко объяснимая - лобовое стекло «Икаруса» украшала надпись красными буквами – «Сухуми». Во время войны междугородние автобусы не заходили в Абхазию. Поэтому наш «Икарус» явился редким исключением.

В Кобулети, в переполненном эвакуированными Доме отдыха появление нашего автобуса вызвало неописуемую радость.

На следующий день мы возвращались назад. Заехали в Батуми. Здесь друзья Вилли доверху заполнили соляркой баки «Икаруса».

Только часть желающих вернуться в Сухуми смог вместить наш автобус, опечаленно смотрели нам вслед остающиеся - ведь мы ехали в Сухуми!

Переполненный детьми и женщинами, затаив дыхание, «Икарус» осторожно проследовал по Очамчирской трассе и вздохнул с облегчением лишь у Кодорского моста.

Правда, в то время город уже обстреливался, то тут, то там рушились и горели дома, но сухумцы все-таки предпочитали находиться в Сухуми, жили там вместе с детьми и думали только об одном - когда же закончится война и восстановится прежняя сухумская жизнь, прежние отношения.

Это было 13 января 1993 года, Новый год по старому стилю.

После этого я не видел семью Чиквиладзе. Но подружившиеся во время эвакуации наши дети продолжали встречаться друг с другом.

Когда 16 сентября абхазская сторона начала штурм Сухуми, Вилли находился в Тбилиси по служебным делам, семья же была в Сухуми. По телефону он едва успел сказать - я еду к вам, и связь прервалась.

Семья Чиквиладзе со своими близкими друзьями оставила город, сумев отправиться пароходом.

Вилли об этом не знал.

Обеспокоенный судьбой детей, он пытался всеми правдами и неправдами попасть в Сухуми, чтобы отправить оттуда семью.

По словам тбилисских родственников, он дневал и ночевал в аэропорту и вроде бы добился своего - смог улететь одним из самолетов, следующих в Сухуми.

Вот и все. Больше о нем никто ничего не знает и по сей день. Вилли бесследно исчез.

В те дни с моря, со своих катеров абхазская сторона сбила несколько самолетов, заходящих в аэропорт на посадку. Самолетами отпраляли в Сухуми и солдат, и боеприпасы, и продукты.

Кто знает, может быть, Вилли был в одном из этих самолетов.

Многие из его близких и не сомневаются в этом.

Но Ламара в это не верила... Она верила, что Вилли жив и вскоре объявится.

А время шло.

Ламара заболела, переживания не прошли без следа, она очень похудела, не спала ночами, ее мучили температура, давление. Она слегла и уже не могла ходить...

Сначала диагностировали паралич, вызванный неврозом, а позже - опухоль.

Оставшуюся без крова, ее приютила республиканская больница. Она жила в палате вместе с детьми. Больннца стала для нее и жильем, и лечебницей.

Там же она и скончалась.

Последние дни перед смертью она уже не вспоминала о Вилли, молчала. И не спрашивала - не узнали ли чего-нибудь о нем.

Тихо угасала она на глазах у детей. Жизнь постепенно, подобно песчинкам в песочных часах оставляла ее, она готовилась перейти в иной, потусторонний, невидимый нам мир, без слов прощаясь с этим.

Рядом с Республиканской больницей, в сосновой рощице, находится трехэтажное здание отделения патологической анатомии. Правда, у него есть другое, длинное и трудное для запоминания название, но все называют его патотделением.

Вот из него и хоронили Ламару, другой возможности не нашлось. Как мне сказали, из патотделения хоронили и других изгнанников.

День похорон Ламары. Солнце так и сияет на небосводе.

На пебе ни облачка, жарко.

В сосняке стоит приятный аромат, словно курятся благовония.

Поднимаюсь на четыре-пять ступенек, ведущих в отделение патанатомии, поворачиваю направо и вхожу в большой светлый зал.

Посередине комнаты - исхудавшее, измученное, уже успокоившееся тело Ламары.

В комнате полная тишина. Из раскрытых окон, забранных решетками, слышится щебетание птиц.

Подхожу с соболезнованиями к близким Ламары и, уже собираясь выйти из помещения, вдруг застываю на месте - слева, из стеклянной посудины, стоящей на невысоком шкафу, на меня глядит отрезанная голова мужчины с уродливо разинутым ртом... глаза головы полуоткрыты, она не сводит с меня своего взгляда, видны зубы - наполовину выбитые...

По телу пробегает озноб. Мне кажется, что отрезанная голова мне снится, что это - галлюцинация, вызванная игрой светотеней. Напряженно вглядываюсь, но все это - явь, отрезанная голова мужчины средних лет смотрит на меня.

Взгляд мой застывает на одной точке.

Наконец, замечаю, что вдоль стен комнаты выстроились огромные застекленные шкафы. В шкафах полки заставлены стеклянными сосудами, некоторые из них стоят на шкафах.

В сосуды самой различной формы и обьема помещены части человеческого тела.

Я оглядываю присутствующих в комнате. Они сидят смущенные, на побледневших лицах – безысходность.

До моего слуха все так же доносится щебетание птиц, Я вспоминаю, что нахожусь в отделении патологической анатомии.

Хочу побыстрее покинуть помещение, но какая-то сила останавливает меня на месте.

Рассматриваю шкафы.

Вот еще одна отрезанная голова, у нее удалена нижняя челюсть. У головы – огромные стращные клыки, зубы - выступающие прямо из нёба, глаза чересчур широко расставлены, все лицо похоже на небрежно измятый комок пластилина, верхняя губа покрыта рыжеватой щетиной, лицо с выпученными глазами – лицо чудовища – как бы с иронией глядит на меня.

Отсеченная нога, еще одна, круг перерезанной кости, костный мозг, мясо...

На стеклянных банках - латинские надписи, это, по-видимому, термины, обозначающие патологические изменения.

Плавающие в спирту зародыши, странные, страшные эмбрионы. Сердце необычной формы, разорванное легкое, необычно большие почки.

Ребенок с огромной головой, наверное, полутора или двух лет от роду. В сосуде не хватает спирта, голова наполовину в спирте, наполовину - в пустоте.

Младенец с лицом, искаженным гримасой, приник к стеклу, явно плачет, ручки сжаты в кулачки.

В другой, наполовину пустой банке голова младенца с открытым ротиком запрокинута, он словно смотрит в небо и жалуется Господу Богу.

Я рассматриваю банки и удивляюсь собственному спокойствию.

Сидящие возле гроба женщины и не смотрят на меня, взгляды их устремлены куда-то вдаль. Они где-то далеко, совсем в другом месте, только не в этой комнате! Иначе, им здесь не выдержать...

Мужчина, перерезанный в поясе, с отрезанными ногами. Пустая брюшная полость, член, мне кажется, в животе у него плавают микроорганизмы, черно-зеленые микродракончики.

Отсеченная женская грудь в спирте, пара грудей со вздувшимися сосками!

Крепко обнялись сиамские близнецы, они будто танцуют, как-будто радуются чему-то, что-то празднуют.

В банке с испарившимся спиртом опять сиамские близнецы, уже почерневшие. У близнецов хвост, они лежат на дне сосуда, ко мне задом. Словно призывают - посмотри-ка, как украшает нас этот хвостик.

Тут же рядом еще один ребенок с хвостом...

Галактика, мир, библия, горы, океан, трава, муравьи и люди...

Чувствую, мне сейчас станет дурно...

Выхожу.

В сосновой рощице постепенно прихожу в себя...

Во дворе стоит сын Ламары, он беседует с другом, лицо у него спокойное и просветленное.

В тот день процессия рано покинула больницу.

Судьба позаботилась, чтобы день похорон Ламары оказался не менее ужасным, чем день ее смерти.

Однажды один знакомый врач сказал мне: «Патанатомия - это наша академия, здесь мертвые обучают живых».

Интересно, чему учат живых мертвые? И если они и вправду учат нас, то почему мы такие - потерявшие чувство любви, ненавистники, внутренне опустошенные, выродки, место кодорых в стеклянных сосудах со спиртом.

Немногочисленная процессия направляется к кладбищу.

Солнце все еще светит вовсю.

До сумерек далеко.

Склонив головы, следуют за телом матери дети Ламары и Вилли.

Присмотри, Боже, за сиротами Чиквиладзе, утоли печаль, сохрани навсегда их души такими же чистыми, а лица - нежными, взрасти их в любви и сохрани их любовью, укрась их жизнь встречами с добрыми людьми.

Kultura.Az