Шахматы заполонили меня всего, бесконечно много играл, заставляя бедного Реджинальда, равнодушного к игре, сражаться, это ему надоело, и он на время отдал мне шахматы, отныне играл с талантливейшим ровесником - двоюродным братом Энвером (утонул в свои 27 лет!), выигрывал и выигрывал.

Сын известного миллионера Исабека Ашурбекова Сулейман-дадаш, ровесник моей мамы («дадаш» – братец), показал однажды, как с королем и ладьей заматовать короля, запомнил слово «оппозиция», когда короли стоят друг против друга, – загнать на последнюю черту, и ладьёй дать шах и мат. А когда впервые он сам, Сулейман-дадаш, услышал это слово? какие ассоциации вызывало в нём в свете популярных в его 30-е годы процессов, когда множество оппозиций?.. Вскоре стал у самого Сулейман-дадаша выигрывать. И уже твёрдо верил, что нет мне равных, пока одноклассника не встретил, знающего теорию: есть, оказывается, учебники про  дебют, эндшпиль, партии испанская, староиндийская, королевский гамбит, назвал любимые начала. А пока все партии – в мою пользу.

Таланкин Альфред – партнёр в школе, с кем тыщу партий сыграл, учимся с первого класса, проигрывает и проигрывает, но настырен; потом, когда уеду учиться в Москву, будем играть по переписке: десять партий сразу, запись ходов на отдельных листках, ни одна партия не завершается – конверт с записями пропадает, начинаем снова. Иногда бываю у них, живут рядом. Достав из ящика комода тетрадку, читает сначала посвящённые маме стихи отца, а потом – из тоненькой книжки, нечто мудрёное, ничего не понимаю, впервые слышу «Пастернак», кумир отца Фреда.

Наше шахматное единоборство с ним длилось много лет, у меня собственных шахмат не было, брал, когда вернул Реджинальду, у соседа-татарина Амирханова, фигуры пахли табаком. Глубоко верующая бабушка относилась по-доброму к немусульманским моим товарищам, встречала Фреда приветливо, непременно угощала чаем, а потом, видел однажды, мыла стакан отдельно от другой нашей посуды. Спросил, а она: «Он же кяфир, неверный», стакан, де, «испоганен прикосновением иноверца», что ж, подумал, так вбили ей в голову: кто не мусульманин – кяфир… О, бедная бабушка, жаль, не знал я тогда, что этот поступок навязан верующим вопреки духу и букве Корана: «люди Писания», ахли-Китаб, иудеи и христиане, веруют в единого Бога и Его посланников Ибрагима-Авраама, Мусу-Моисея и Ису-Иисуса, а потому вовсе не являются «кяфирами»… Нет, не сумел бы убедить – даже полвека спустя, когда напишу о пророке Мухаммеде, я почувствую в разговоре с мужами начитанными и образованными, что многие из них всё ещё пребывают в седьмом веке!.. Но то – не скоро, а пока немало забавного с Фредом по части лингвистики, всяких созвучий – частенько, разбирая партию, произносим: «Если дашь шах, то…»; заметил, что бабушка при этих словах вздрагивает, вдруг осенило, расхохотался, объяснил бабушке, что в шахматах «дашшах» вовсе не означает, простите, «мужские яйца».

Игорь Гличёв – другой партнёр в школе, где продолжил учёбу в восьмом классе после бегства из Еревана (об этом будет – как выигрывал у всех, к тому же голодно было, играл за завтрак с курсантом-ереванцем, предложил мне он, азартный игрок, я бы, честно говоря, не додумался: он не нуждался в еде, но она ему полагалась, ел дома, и я часто у него выигрывал, для нас с Костей Свиченко, с кем, бакинцем, попал в эту жуткую спецшколу, завтраки эти были в самый раз).

Спрашиваю в бакинской школе 171-й, куда устроился, не без вызова: «Кто играет в шахматы?» Игорь Гличёв, блондин с голубыми глазами, решил осадить наглеца, посмевшего вторгнуться в его сферы: «А понимаешь, что такое шахматы?» Пошли к нему домой в Бешмартаба, фигуры на специальном столике. У каждого на лице: покажет, как играть надо. К ужасу своему, Игорь три партии подряд проиграл – знает дебюты! изучает теорию, о чём я, профан, понятия не имею!.. И – пошли мои поражения, пока не стал осваивать через него теорию, чтобы снова начать выигрывать. Вот календарный лист за 1944-й год, запись наших партий, одну я выиграл, другую проиграл, – увожу записи в нижний этаж текста в расчёте на понимающих шахматную азбуку[1].

Володя Тасалов, партнёр-одноклассник, двойной тёзка Ленина, ныне московский эстетик: шахматы захватили его в школе, зачастил ко мне; как и я, уедет в Москву, поступит в Архитектурный, запомнил его двустишие с оригинальной рифмой, оба увлечены Маяковским: Затянув потуже пояс, сел я на московский поезд. Упорно жаждал победы… – в игре сравняется со мной многие годы спустя, но всё реже встречи, увиделись в конце 90-х в метро, осунулся, грустен, на клочке без удовольствия записал мой телефон, не дав свой, непременно, мол, позвоню – не позвонил.

С Фредом играл у себя, с Игорем – у него, и потом к ужасу его родителей устраивали в квартире черт знает какие дикие потасовки, оргии с неизменным участием его соседа Юры Согомонова: в ход пускались подушки, тазы, веники, шахматная даже доска – однажды родители пришли в разгар разбоя, но ни слова Игорю, любимцу. Расстались с Гличёвым в 1945-м и больше никогда не встречались, а с Согомоновым (ныне известный российский философ) увиделись в зарубежной поездке – на симпозиуме в Болгарии.

13 окт., вскр [1985-й]. Встреча (после 40 лет!) с Согомоновым Юрой. Очень тепло, долго – весь путь, все дни говорили о Баку, клановости не семейной, а квартально-коридорно-дворовой, о социальном старении общества, этических нормах. Об Игоре Гличёве узнал, что он –  Гличян, вспоминали дом на Бешмартаба, есть фотография: Гличёв, Горин, Изя Либерман, лица расплылись в улыбке, и я в ереванском кителе… Сауна, банкеты, терминологические увлеченья, как попытка обрести новый язык, «протестные» разговоры, а к ним анекдот с бакинским акцентом: «Я протестую!..» «Садись на место, протестутка!» Два года назад умер Юра Согомонов в свои 80 лет.

Много сыграли партий с Гличёвым, первым практическим моим учителем: он положил конец моему ощущению непобедимости, что есть какие-то чемпионы, в то время как чемпион, выигрывающий в пределах обозримого пространства у всех, – я, по известному анекдоту про психиатра: «Больной думает, что он Наполеон, а он – всего лишь торт «Наполеон»…»

В учителях – знаменитый Макогонов, посещал его школу бакинскую, а впоследствии в МГУ – известный мастер Дуз-Хотимирский, ходил на занятия редко, были отвлекающие обстоятельства по части личной жизни, к тому же трудно совмещать с учёбой, но и – лень.

Шахмалиев, тёзка в Азербайджанском университете, к кому пришёл записаться в кружок: фамилия располагает к игре, но смысл, если перевести приземленно, – «принадлежащее шаху», «его достояние», а возвышенно – «богатство шаха»; он решил проверить мои способности и – вот это да – проиграл мне!.. Сконфужен, но не подаёт виду, тут же, используя данное ему право, вручает билет третьеразрядника. Вскоре турнир и – второй разряд, затем становлюсь чемпионом АГУ, диплом есть, и – первый разряд.

И вот – турнир перворазрядников, в котором участвует и Шахмалиев; я уже подтвердил разряд, и в последнем туре – встреча с ним, претендентом на призовое место: если выиграет – делит первые два места с Листенгартеном, он высок, худощав, точно денди лондонский, гордо носит голову, взгляд чуть надменный, – уже завершил турнир, не отходит от нашего стола, внимательно следит за игрой. Ему для единоличного лидерства нужна моя победа, а Шахмалиева даже ничейный исход не устраивает, – тотчас отбрасывается на второе место; а ситуация в нашей партии – для него проигрышная, и, сделав очередной ход, хожу по залу. Но… – болеющие за Шахмалиева давят на меня, взывают к моей совести, де, не смею обижать учителя, который столько для тебя сделал, к тому же призовое место мне не светит, подтверждение разряда есть, чего же ещё?! Я колеблюсь, нажим усиливается. Во мне борются профессиональная этика и благодарность к учителю, он всегда искренне желал мне успехов, делился секретами игры, болел за меня, когда шаг за шагом я шёл к званию чемпиона АГУ, университета… – если выиграю, мы станем с ним врагами. Может,  помочь и пусть выясняют потом, сыграют друг с другом и выяснят, кто из них первый, и не убеждён, что Листенгартен, с кем я свёл партию вничью, играет сильнее;  к тому же играя с тем, чувствовал, как бы сказать мягче? пренебрежительное, даже высокомерное его отношение к юнцу, вздумавшему с ним тягаться, и кому, де, повезло с ничьёй. Но не так-то просто обратить выигрыш в проигрыш – надо придумать комбинационный просчёт, и… я беру не за ту ладью, тут же хватаясь за голову: ах, досада – зевнул! Листенгартен всё понял: я совершил недоброе. «Ну да, – словно слышу его, нынче он шахматный мастер, – сотворить недостойное, потом оправдываться, что не устоял перед натиском земляков!» Ни разу не встретился потом ни с тёзкой Шахмалиевым, ни с Листенгартеном (живы ли? кажется, Листенгартен живёт в Америке).

Укорил меня лишь, вспомнил недавно о нём, партнёр по университету, Адиль Сеидов, учёный в области геолого-минералогии, был старше меня на десять с лишним, я, студент-первокурсник филфака, а он доцент, были заядлыми шахматистами, не раз сражались, резкий и вспыльчивый, он бурно переживал, когда проигрывал. Но был отходчив. Чувство справедливости – уметь примириться с поражением – было в нём заложено, очевидно, генетически его отцом, выпускником юрфака Казанского университета, из ханов Эриванских, которые, в свою очередь, были в близком родстве с ханами Нахичеванскими, от коих происходила и его мать Шовкет-ханым Эриванская. Отец его Мир-Идаят-бек Сеидов, о ком узнал много позже в постсоветские годы, подписал важный документ Азербайджанской республики: «Декларацию независимости», или «Истиглал агднамеси», звучит для меня, как песнь, принята была 28 мая 1918-го. Чувство справедливости, в данном случае спортивной, как теперь понимаю, мешало Адилю в карьере: запросто выигрывал у начальников по части науки, зачастую честолюбивых и злопамятных, а когда предлагали проиграть, дабы умилостивить не в меру рассерженных, от кого зависели почести и звания, недоумевал, искренне изумляясь: «Как же могу проиграть, когда у меня выигрышная позиция?»

Потом – другие турниры, другие партнёры.

Почти ни одна моя книга не обошлась без шахматного сюжета: в «Магомеде…» – попытка через игру разобраться в хитрых делах семейной мафии; в «Фатальном…» игра участвует в истории с лжешахом-седельником, оказавшимся на троне: расположение фигур – как расположение звёзд, а вдруг помогут одержать победу? В романе с семейными тайнами шахматные коллизии связаны с тёмными ходами высокопоставленной элиты. И не успеваешь, наивный, вякнуть, как в ушах громыхает толпа, и одетый в красное палач... А ведь это красное – твоя кровь, хотя ещё и не пролита.

– Какие ещё ходы?

Взялся не за ту пешку: мат в два хода!

Рёв зевак!

Взмах топора![2]

Что привлекало меня в шахматах? С ходу и не ответишь. Может, избрал почитаемую взрослыми игру, а главное, выигрывал, выделяясь из числа многих, что тешило самолюбие, питало тщеславие? Может, выразить личностное преимущество, полководческое искусство по разгрому «врага»? Запали в душу слова Ласкера, что главная характерная черта шахмат – и в ней именно человеческая натура находит высшее наслаждение – есть борьба; и про «художественность и духовность» игры, «научность».

Тут азарт, новизна, неожиданности, промахи и взлёты, познание своего характера сразу – без ожидания. Но отчего не занимался всерьёз? Играть в своё удовольствие и не в ущерб избранному сочинительству, оно всё более привлекает, манит вид чистого листа, и колющая мечта исполнить задуманное.

Шахматы спасали в годы учебы в МГУ, освобождая от общественных поручений по комсомолу, профсоюзам, быть агитатором в избирательные кампании… – играл на первой доске шахматной команды филфака, встречаясь практически с самыми сильными игроками. В команде – Виктор Хорев (ныне доктор наук, профессор-полонист, в газете МГУ – фото: мы за шахматной доской). Но часто ощущал отношение к себе как к провинциалу: мол, что ждать от игры усатого красавчика с Кавказа?! И, думая так, многие горели, разгромно проигрывая. Точно так же однажды обжёгся сам – недооценил противника, проиграл пастуху-туркмену.

Самое высокое моё достижение – поделил первые три места в турнире на первенство МГУ за 1951-й; от последующей борьбы за звание чемпиона отказался, сочтя маловероятным одолеть двух других: сильные были игроки!

В те годы шахматы далеки были от политики, началась политизация с Карпова: матч его с «перебежчиком» Корчным рассматривался как борьба социализма и капитализма. Явно идеологический привкус имели несуразности с двумя чемпионами мира, подлинным был Гарри Каспаров, хотя и прозван в своё время «долгоиграющим проигрывателем»; сегодня чемпионов (как и космонавтов) столько, что не упомнишь, да и есть ли он в свете появившегося суперкомпьютера Deep Blue, победителя Каспарова? Не это ли охладило его спортивный пыл, зажгло страсть к политической борьбе?.. Но я отвлёкся, поддавшись «принципу матрёшки»: сюжет в сюжете. Одно утешение: мои чемпионские мечтания-замашки реализовал земляк-бакинец Гарри Каспаров.

P.S. Давний-давний сон – в большом физкультурном зале, несколько ступенек вниз, в полуподвале мой сын Гасан играет в шахматы на первенство мира с… Робертом Фишером. Положение у Гасана – точь-в-точь как в последней партии Фишера со Спасским. Надо сдаваться, а Гасан упорствует, партия решающая. «Неудобно, – я ему, – всё-таки это Фишер, не забывай!» А взгляд мой уже прикован к входу в зал: по ступенькам осторожно спускают крупную белую лошадь. Спокойные, умные глаза. Ухоженная шелковистая шкура отливает блестящим серебром. Без седла. Знаю, что вот-вот с нею по кругу почёта пройдёт Фишер, хотя никаких здесь зрителей нет, зал пустой… – когда-то мне казалось, что Гасан станет сильнейшим шахматистом, идея жила в тайниках подсознания.

Утром, когда проснулся, Гасан говорит мне: «Чига, послушай китайского философа: "Жизнь – это прыжок белой лошади через пропасть"».

Надо же: такое совпадение с белой лошадью!..