На стыке 40-ых и 50-ых годов детство моё незаметно перерастало в отрочество.  В сущности,  это просто два смежных периода в жизни человека, но от первого - остаются лишь  слабые  зыбкие ассоциации, скорей  растительного свойства,  в то время как от   второго,   наполненного  всё большим  числом  осознанных событий, в памяти сохраняются некоторые истории на всю оставшуюся жизнь.

Странным образом на стыке двух миров расположен был дом, в котором я взрослел. Его парадный фасад был обращён в сторону моря,  на улицу Зевина (в настоящее время - Азиза Алиева),  с  типичными чертами европейского города.  Капитальные  многоэтажные  здания  с обеих сторон улицы:  по ней ездили редкие,  по  теперешним  временам, автомобили, ходили трамваи.  А задняя часть дома, как бы растворялась в  малоэтажной крепостной застройке, с лабиринтом узких улочек и тупиков, с чертами застывшего средневековья.  Именно здесь проходило наше детство, здесь проводили мы большую часть дня в бесконечных играх  и разнообразных состязаниях, передаваемых от поколения  поколению десятилетиями, пока в городскую жизнь не ворвалась электроника.

Так уж сложилось, что дом наш был не только границей планировочной,  но,  в значительной степени, социальной.  Казалось, именно здесь проходила незримая граница двух цивилизаций, вынужденных сосуществовать на ограниченном пространстве.  С детства мы усвоили, что в недрах крепостной части города,  царили  более жёсткие нравы  и  правила  поведения, а росшее там поколение, задиристое и жестокое,  считало нас,  русскоязычных,  чужаками,  обитателями  другого берега.   Мне,  действительно,  этот мир  казался  чужим,  мы  побаивались  контактов  с крепостными  ребятами,  от  которых  часто  доставалось, только  потому,  что  мы - городские,  были  для  них  другими. 

С  улицы  в  наш  внутренний  двор  вела  узкая,  длинная  неосвещённая лестница, наводившая  страх  не  только  на  детей,  но и  на  взрослых,  особенно в вечернее время. Оказавшись  на  ней, я старался  как  можно быстрей  преодолеть  этот марш,  ощущая за собой   тени незримых   злых  духов.   Наша  квартира,  таким образом,  была  как  бы  в  двух измерениях,  европейском  и  азиатском. Со стороны улицы окна  были на уровне второго этажа  городской застройки,  а со двора,  обращенного в крепость,  на уровне  первого.

Выйдя из нашей квартиры,  мы попадали  в небольшой компактный дворик площадью в пару десятков квадратных метров.  По периметру он был окружён галереей  в  два  этажа,  на которую, в свою очередь,   были нанизаны   однокомнатные,  реже  двухкомнатные квартиры-коморки  двенадцати семей.  Только  часть квартир имела  водопроводную сеть, но туалетов и канализации,  в современном  понимании этого слова,  не было ни у кого. Поэтому,  по воскресеньям, с раннего утра,  мы  всей  семьей отправлялись  в  городскую  баню, с чарующим наименованием - "Фантазия".  Замечу, особых фантазий в ней не было, но чтобы попасть в неё, надо было простоять в длинной очереди.

Во  дворе   у нас был  один  общий кран,  чулан-кладовка,  набитая  всевозможным  хламом  неизвестного назначения,  и  две  кабины  уборной  на  все семьи первого этажа с  клозетами азиатского  типа, часто загаженные,  и потому бывшие причиной  постоянных  раздоров, склок  и  поиска виновных.

Жизнь каждой семьи была на виду всего двора.  Сохранять семейные тайны от посторонних глаз, практически,  было невозможно,  но  это только  обогащало  событиями  внутридворовую   жизнь,  наполняя её  интригами.   Однако  в  целом,  люди  жили достаточно дружно,  я бы  даже сказал,  радостно.  Видимо от того, что после хмурых  и  голодных военных лет,  жизнь постепенно налаживалась.

Уже закончился период хлебных карточек, потеря которых была трагедией для семьи. Теперь не надо было будить и одевать полусонных детей и затемно стоять с ними в очередях  за  хлебом.  Со временем, кстати, я научился даже спать, стоя в этой очереди. Но самое ужасное было потом, когда открывались двери булочной.  До сих пор перед глазами  толпа людей, обезумевшая  в момент открытия магазина:  отчаянная давка,  крики, стоны, слёзы, поиски потерянных сумок,  кошельков.  Не всех в этой толпе интересовал только хлеб насущный.

Через некоторое время  в магазинах стал появляться белый сахарный песок.  Он разительно  отличался  от менее сладкого коричневатого, поставляемого по Ленд-лизу*.  Начали  продавать не только подсолнечное, но и сливочное масло.  Оказалось, что сливочное масло, о котором мы только мечтали, значительно вкуснее маргарина.  Родители стали позволять нам, намазав масло на кусочек чёрного хлеба, посыпать его сахарным песком, от чего бутерброды, практически,  превращались  в  пирожные,  о существовании которых  мы узнали значительно позже.

Мама, чаще стала печь оладьи к завтраку.  Муки, конечно, не было, но женская смекалка  и здесь находила  выход.  Обычно, с вечера замачивались макароны,  а  утром  они чудесным образом  превращались  в  тесто. Ну, а когда появилась мука, разнообразие вкусных, а главное сытных блюд,  стало просто бесконечным.

Размеренную и счастливую дворовую  жизнь  нарушала  только учёба  в  школе. Школу я рассматривал, как неизбежное зло.  Она не учила меня способам выживания в мире,  который меня окружал.  А то, чему нас учили и реальная жизнь находились в параллельных мирах.  Все  нравоучения о добре и зле, о правде и  справедливости, которыми нас пичкали в школе,  немедленно разбивались, как только мы оказывались за стенами школы. Учителя наши, видимо, жили где-то за облаками, или делали вид, что там живут.

Мало того, что школа  отнимала значительную часть времени из нашей жизни, так ещё приходилось выполнять домашние задания, практически, по всем предметам, а на настоящую жизнь оставалось всё меньше времени. Не успеешь выйти на пару часов во двор,  как в самый  разгар игры  раздавался  оклик матери  - "Иди домой, пора делать уроки".  Можно было,  конечно, выклянчить  ещё полчасика,  максимально растягивая его, а затем, после настойчивых уговоров, ещё минут пятнадцать,  но наступал момент, во двор выбегала  мать  с  веником в руках и с позором, на глазах улюлюкающих сверстников, загоняла в дом.

Становилась всё сложней, изыскивать новые средства, чтобы освободиться от мира взрослых.  Удачи сменялись поражениями,  но каждая из сторон находила новые методы борьбы  и  доводы,  чтобы настоять на своём. Теперь,  задним  числом,  я  вынужден признать, противник был намного сильней и изощрённее нас.

Между тем, школьная жизнь продолжалась всё  также уныло и однообразно, если   не считать количества предметов, которые увеличивались, по мере моего взросления. Прилежным  поведением и усердием я никогда  не отличался.  Единственным уроком, который  мне нравился,  был урок  физкультуры,  а остальные - делились на терпимые,  не любимые и ненавистные. К числу последних -  относились Русский язык  и Литература.   В первом случае,  нужно было заучивать  несметное  число  правил  и  исключений, орфографию и пунктуацию, склонения и спряжения, от которых меня мутило. А во втором,  - следовало штудировать произведения, написанные на странном языке, далеком от того, который  я слышал с детства. Но особенно тягостно становилось на душе, когда приходилось выучивать наизусть стихотворения, смысл которых я абсолютно не понимал,  поэтому приходилось механически запоминать слова и бубнить их, подобно попугаю.

Однажды, на уроке литературы,  Карина Мкртычевна,  она же Карга  и  кое что ещё  похлещи,  наставница  и блюстительница русской словесности, своим гнусным голосом, осчастливила  нас новым  этапом  освоения  Большой  литературы.  С сегодняшнего дня, объявила она, мы приступаем к изучению жизни и творчества  Великого Русского Поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Оставшуюся часть урока  я, практически, отсутствовал, так как мысли мои были далеко за пределами класса и  заняты  более насущными проблемами.  Днём  предстоял серьёзный бой с "фашистами" из соседнего двора.  Вероятно, в их глазах, мы были теми же.  Иных врагов, в сознании детей нашего поколения, просто не могло быть. Бой, как всегда,  должен был проходить в узком длинном, замкнутом с двух сторон,  тупиковом пространстве  со стороны  крепостной части города. Тупик  примыкал к нашему двору,  был шириной не более 6-7 метров,    находился  в стороне  от родительских  глаз,  а  потому  нам  представлялась  относительная свобода действий. Обычно мы играли здесь в футбол, волейбол, лазали по деревьям, чтобы  с  боковых  ответвлений  на   высоте 3-4 метров  перешагнуть,  а  с  некоторых веток  перепрыгнуть  на  крыши соседних домов, и в этом была особая доблесть. Но сегодня здесь предстоял очередной бой с соседями,  отделёнными от нас старой полуразрушенной  крепостной  стеной. Во время боя, в обе стороны через стену летели камни, заготовленные впрок, а в случае ранения, наши санитарки должны были излечивать нас от полученных травм.  Любая царапина, позволяла прикидываться раненным, а это обещало  волнующий контакт с моей ранней, наивной  любовью - соседской девочкой по имени Тамара.

К концу урока, вернувшись в унылую реальность, выяснил, что к следующему занятию предстоит выучить целый абзац из поэмы "Мцыри". Сразу обратил внимание, какое это противное, царапающее  горло слово, состоящее из трех согласных.  Возможно, если б я знал в тот момент, чем всё закончится,  был бы более терпим  к этому невинному наименованию.

Бой длился долго,  прошёл без видимых потерь, что лишало меня возможности ощутить  смутное волнение, от трепетных, осязаемых  контактов  с моей санитаркой.  Теперь, задним числом, поражаюсь, как нам удавалось избежать действительно серьёзных травм, ведь со свистом летящие в обе стороны камни, могли не в шутку разбить не одну мальчишескую голову.

После захватывающей битвы и острых ощущений, скажу вам откровенно, возвращаться к школьным урокам, занятие довольно гнусное, но приходилось мириться     с  неизбежностью.  Наше  образование зачем-то требовалось  родителям,  а потому сегодня нужно  было  принять  правильное  решение,  какое  из  домашних  заданий  следует  проигнорировать, на сей раз.  Выбор, естественно, пал на Мцыри.  К тому же, вспомнил, что примерно,  неделю назад   был  почти безупречен  на  уроке  литературы,    о чём свидетельствовала гордая тройка в моём дневнике. Как известно, бомбы дважды в одну воронку  не падают, может быть и меня пронесёт.

К третьему уроку, я благоразумно переместился на предпоследнюю парту, и был уверен в надёжном тыловом прикрытие. Зачем без видимой причины, решил я,   мозолить глаза  К.М.

Перекличка  шла размеренно, но дойдя до моёй фамилии, и не увидев  на привычном месте,  Карга,  безучастным голосом,  произнесла -  "Вернись на своё место". Это было дурным   предвестником.  Вместо невидимой буквы в строке, я вмиг превратился  в  знак препинания, а  может быть даже - ударения.  Пришлось возвратиться обратно и сесть за свою парту,  надеясь на лучшее.

Увы,  муки мои и тревожные ожидания были  не  долгими,  к доске меня вызвали первым.  Пойти на такое унижение было выше моих сил, пришлось промямлить нечто о трудностях бытия, о головной  боли,  преследующей меня,  и ещё какую-то бредятину, пришедшую  на ум. Это помогло.  Разговор был коротким, и жирная двойка появилась не только в журнале,  но и в дневнике. Впрочем, я ей не позволил долго  и безнаказанно резвиться в моём дневнике.  Через некоторое время после окончания уроков,  укрывшись от посторонних глаз, я благополучно выскреб лезвием бритвы нижнюю часть двойки, и на её месте появилась, радующая глаз, сочная тройка. Осталось только ногтем указательного пальца загладить  шероховатости,  оставшиеся от скобления,  что не  представляло особой трудности,  учитывая мой профессиональный уровень.

К очередному уроку литературы,  объём поэтических строк,  которые предстояло выучить наизусть, удвоился, а неотложных дел, как назло было невпроворот.  Ладно, резонно подумал я, не станет же  К.М.  вызывать меня на каждом уроке,  притом, что в классе свыше сорока учеников, и каждый из них достоин её внимания. Но, не тут-то было, с упрямством, достойным лучшего применения, Карга  решила проверить именно мои знания и получила достойный ответ юноши, загнанного в угол - "Мне трудно  шевелить языком,  потому что у меня болят зубы".   Под общий хохот класса,  в моём дневнике появилась очередная двойка, которую, впрочем,  ждала та же участь, что и первую.

А между тем, объём поэтических строк, которые нужно было выучить к следующему уроку,  опять  удвоился.   Тем  хуже  для  Мцыри,  подумал я.  Отступать мне всё равно   некуда,  выучить  почти  целую страницу  зарифмованных строк  я  не  в состоянии,  а  потому,  буду стоять до последнего.
Время  мальчишеской  вольности летит невероятно быстро.  Накануне  очередного урока  литературы  опять  был  продолжительный  и  интенсивный бой.   Каждая из противоборствующих сил, считала, что победа была за ней. Сделать это было  не сложно, так ребят с противоположной стороны мы так и не видели, но твёрдо знали, это наши заклятые враги.  Времени на глупую зубрёжку, естественно, не было,  и в  класс я  вошёл без энтузиазма,  надеясь  на  авось.

Урок прошёл по примитивно заведённому сценарию,  третья подряд двойка красовалась в классном журнале.  Вести себя  так же вольготно  в моём дневнике, я ей не позволил.  Однако  обстоятельства, на сей раз,  усугублялись тем, что К.М. велела к следующему уроку прийти с родителями. Это совсем не входило в мои планы, но ничего не поделаешь, пришлось,  не вдаваясь в подробности, рассказать маме, что её вызывают в школу.

На следующий день мама была в школе, и  Каркуша  выдала ей всё, что обо мне думает.  С её слов, за мной числилось такое количество грехов, что я, невольно, возомнил себя гигантом  пороков.  По дороге домой,  мама не вымолвила ни одного слова.  На неё это было не похоже.  Зная её манеру, ворчать по любому поводу, догадывался, быть грозе.     Я обречённо плёлся на некотором расстоянии от неё, думал о домашнем  наказании и способах самозащиты, но ничего путного придумать не смог.

Вечером, на семейном совете, выслушав рассказ матери о происшедшем, отец приступил к своим обязанностям. Длинных назиданий он не любил, возлагая основные надежды на телесные формы воспитания. Речь его была эмоциональной и закончилась, как всегда в этих случаях, рукоприкладством.  Как  только  началась  вторая  стадия воспитания, я, как обычно,  выставил свои аргументы  -  слёзы, вопли и протяжные завывания,  пытаясь побыстрей разжалобить мать.  Сработало... Мать бросилась защищать меня,  но это  ещё больше  раззадорило  отца,  и он,  демонстративно отстранив мать, схватил меня за шиворот и поволок во двор.

Шум и крики семейной мелодрамы  эхом разлились по двору, и большая часть его обитателей, свесившись с галереи второго этажа, с любопытством наблюдала за сценой "Преступления и наказания".  Выведя "преступника" во двор, отец втолкнул меня в один из чуланов и запер его на засов.

Прохныкав  для  порядка,  ещё несколько минут, я стал в полутьме осваивать новое пространство.  Сдвинул  беспорядочно  лежащие  доски,  швырнул в  угол  безрукую   белобрысую  куклу,  выволок  из рухляди  старое  уродливое  кресло  на  трёх  ножках,  с комфортом  расположился  на  нём, предварительно  впихнув  обратно  торчащую  из сидения пружину,  и мысленно представил себя заточённым в немецкий карцер.  О существовании Советской  репрессивной  машины, и её изощрённых методах, я тогда ещё не подозревал.

Закрыв глаза, стал прикидывать, сколько дней я проведу в заточении, как буду жить без еды и питья, смогу ли выдержать испытание и достойно встретить смерть. Грустные мысли,  видимо,  утомили  меня, и  я задремал.  Из  дрёмы  вывел меня вкрадчивый,  настойчиво взывающий  голос,  раздающийся откуда-то сверху.  Пошарив  взглядом  по тёмному потолку,  я обнаружил в правом верхнем углу просвет и заметную дыру.  В ней сначала разглядел зрачок,  затем глаз и, наконец,  знакомые и милые моему сердцу черты.

Да, без сомнения, эта была Она, наша верная и отважная санитарка.
- Ну что, очень больно,- спросила она.
- Да нет, нормально, - невнятно ответил я, ещё не зная, какую роль играть.
- За что тебя так?
- Да так, не за что, - произнёс уверенно, считая себя узником совести.
- Есть хочешь?
- Не-а.
- А пить?
- Вроде нет.

Последние слова Тамара  проигнорировала.   Пару  минут спустя, из щели по верёвке медленно стал снижаться небольшой  сверточек.  В нём был кусочек чёрствого чёрного хлеба.  Веревка  поползла  обратно вверх,  и через  несколько  мгновений по ней опустилась ржавая  консервная банка с водой.

Голоден  я не был,  но чтобы соответствовать  трагичности момента,  проглотил не очень свежий огрызок  хлеба и запил его водой. Контакт с миром был налажен, и по нему на связь попеременно стали выходить ребята нашего двора, что вселяло надежду на то, что за  жизнь можно ещё побороться.

Пребывание  в чулане приобретало радужные,  в чём-то даже героические и таинственные черты...

Так продолжалось довольно долго.  Постепенно стало заметно темнеть. Я с трудом различал контуры,  окружающих меня предметов.  В дыре больше не было ни глаз, ни солидарных голосов,  и тут меня начал одолевать страх.  Вражеских пыток, которыми нас пугали  с экранов  кино, я не страшился,  но большие серые крысы, с длинными толстыми хвостами, бегавшие по двору ночью, были страшней любой пытки.

Время шло,  страх  всё более овладевал  мною,  проникая во все поры  худосочного  тела.  Чтобы спасти свою жизнь от будущего нападения полчища крыс,  я прижал ноги к животу,  уткнулся  лбом  в  коленки  и  сжался  в  комок  в  глубине  кресла,  стараясь уменьшить  число  выступающих частей  тела.  На короткое время  это помогло.  Но надолго  перебороть  страх,  унять  дрожь   и мелкую зубную дробь  не удавалось.
В какой-то момент я понял,  что скоро умру,  меня закопают  в  землю,  мама будет плакать,  а  Карга  будет  этому  радоваться,  и мне стало очень жалко себя.  Неизбежный конец,  видимо, окончательно уморил меня, и проснулся я лишь тогда,  когда расслышал возню с засовом кладовки.  Дверь тяжело со скрежетом отворилась,  в темноте расслышал знакомую  интонацию, и  типичный  слог  матери  -  "Марш домой".  С  детства, я привык прислушиваться  не  к словам  матери,  а  только  к  выражению её лица  и  интонации.

Эти слова означали,  -  открывается  новая  страница  моих  взаимоотношений  с чужим, странным и далёким от меня миром  взрослых...

P.S.   Прошло много лет, прежде чем я начал понимать, что слова и словосочетания содержат в себе много тайных смыслов, не видимых "невооружённым" глазом. Оказалось, чтобы разглядеть их, одного желания мало, нужен развитый слух.  Даже среди пишущих стихи миллионов людей,  лишь небольшая часть обладает поэтическим слухом.  И только единицам  доступны  тайны стихосложения,  но это небожители,  отмеченные Высшим перстом.

Иногда я пытаюсь изложить свои ощущения в ритмической форме. В этот момент я нахожусь в удивительном состоянии эйфории,  но  для  меня это только игра,  уносящая в поэтическую туманность. 

Изменяя свои очертания,
Всё меняется без перемен.
И весеннее раннее таяние,
Не предвестник природных измен.

Русло горной речушки  меняется,
Разбивается  на  рукава.
А потом на круги  возвращается,
Так устроено, жизнь такова.

Не ищи  у  прохожих  признания.
Не угнаться за каплей дождя.
Всё вокруг круговерть мироздания.
Не гонись, не спеши, подожди.

_________________________________
*Программа  государственных поставок из США своим союзникам боеприпасов, техники, сырья  и  продовольствия  во  Второй  мировой  войне.

Тамирлан Бадалов

Kultura.Az