Преждевременный человек? Более чем, если до сих пор его постамент занят другими. Другим. И будет занят до тех пор, пока не сумеем вытеснить постколониальное сознание, пока цивилизационный путь не станет естественным и органичным. Когда поймём, что «первый» это не тот, у кого «шашки наголо», кто из-за дистанции времени и из-за нашей близорукости предстаёт героем-спасителем, и не тот, кто изощрён в борьбе за власть, кто умело играет на наших слабостях и нашем «несовершеннолетии», а тот, у кого сократовский лоб в пол-лица (посмотрите на фотографию) и кто одержим идеей Просвещения.

После первой газеты, после безумных поступков Зардаби всё задвигалось, стало нарастать с невиданной силой. XIX век, «государство национальностей», 36-38 процентов, культурные запросы нефтепромышленников, первая школа (с пансионом всего на 4 человека, хороший повод саркастически улыбнуться), можно перечислять и перечислять, но никакое целое не сложить из составляющих, сколько их ни перечисляй. Произошёл сдвиг, равный историческому катаклизму.

Через каких-то 15 лет, после первой газеты, после никаких годов -- постепенно нарастающие, невероятные по интенсивности времена. Азербайджанский Ренессанс. Школы, книги, газеты, журналы (один «Молла Насреддин» Джалила Мамедкулизаде чего стоит) и главное -- переворот в головах. Мысль. Мысль, которая пульсирует, раздваивается, доходит до конфронтации сторон. Мысль, вместо сонного прозябания, когда кажется, что всё о жизни уже известно. Спорят, не соглашаются, обвиняют. Своеобразные «славянофилы» и «западники» по-азербайджански. Но главное в том, что никто не хочет больше жить в «захолустье». Вне исторического времени.

Азербайджанский просветитель Джейхун-бек Гаджибейли даже радостно воскликнул: «Нет больше позорной клички инородец! А есть только общий почётный титул гражданин». Поторопился? Несомненно. Хорошо бы к этой задаче подступиться хотя бы в следующем веке. Но кто кинет в него камень? И кто способен вычислить, когда и как отзываются подобные искренние восклицания? И каков оказывается результат?

Этот процесс, мощный, сложный, противоречивый, каким-то непостижимым образом (история знает, знает сослагательное наклонение, могло ничего не получиться, шансов было ничтожно мало) завершился созданием страны, государства и, не побоюсь этого слова, нации. Созданием Азербайджана, АДР -- Азербайджанской Демократической Республики, созданием азербайджанцев.

Страна просуществовала недолго. Государство было слабым. Население совершенно не понимало правил жизни в нём. Большинство вопросов не было решено. Власти на местах не было. А о проблемах во внешнем мире и говорить нечего. Министр иностранных дел ездил по свету, убеждал, пытался достучаться, разъяснял, какая власть угрожает не только Азербайджану -- всему миру. Не слышали, не хотели слышать. Миру было не до Азербайджана. С большевистской Россией всё больше приходилось считаться.

В Азербайджан вошла XI Красная Армия. Началось новое время – время Советского Азербайджана.

О советском времени сказано уже достаточно, опустим его, скажем только, что укрепилась идентичность «азербайджанцы», из которой было изъято все исламское и тюркское. Баку сохранил свой космополитический дух, теперь это называлось интернационализмом, даже «пролетарским интернационализмом». Русскоязычные бакинцы объявили себя особой «нацией» и, уже позже, разбросанные по всему миру, ещё долго хранили образ этой «нации». 

Перейдём к постсоветскому времени. Хронотоп которого проще и точнее всего определить как  «после СССР». Это точнее, чем «независимые, национальные страны».

Попытка поменять самоназвания (этноним и лингвоним) была сделана во время правления Народного Фронта, но новые власти вернулись к привычным для всех названиям. Бессмысленно спорить, кто из них был прав. Как ни парадоксально, скорее всего, оба были неправы, считая, что есть некая «объективность» подхода, вне нашего сознания, вне живых процессов, происходящих в сознании людей. Шумная декларативность в одном случае сменилась видимым наукообразием в другом, но суть не изменилась.

Возможно, из прекрасного далека, когда отодвинутся в прошлое «шум и ярость», некий ироничный кинорежиссер воспроизведёт эту траги-фарсовую сцену. Милли Меджлис, Национальный парламент, обсуждает, как должна называть себя нация. Как правильно себя называть. Все, даже самые наивные (если таковые были на том собрании) прекрасно понимали, Он заранее решил, а это означает, что так и будет. Но как не воспользоваться возможностью Ему понравиться? Дали слово и руководителю Национального архива. В самом деле, у кого спрашивать, как мы должны себя называть, как не у Архива. Естественно, у Национального архива нашлись самые убедительные аргументы. Наиболее архивные. В полном согласии с негласной директивой.

В отличие от будущего кинорежиссера, для будущего историка неоспоримым фактом останется та легковесность, с какой в ХХ веке мы меняли алфавиты, самоназвания, идеологии.

На фоне траги-фарсового заседания Милли Меджлиса в независимом Азербайджане особенно трагически воспринимается судьба майора Абдурахмана Фаталибейли (впоследствии принял псевдоним Або Дудангинский, по названию местности, откуда был родом). Если для XIX века нашей истории наиболее репрезентативной остаётся фигура Гасанбека Зардаби, то для ХХ-го это А. Фаталибейли. Во имя «худшей вещи» ему пришлось выбирать между коммунизмом и фашизмом. Траги-фарс обернулся абсурдом, абсурдистской трагедией.

Судьба майора А. Фаталибейли, на мой взгляд, самое точное зеркало нашей истории ХХ века.

Родился Абдурахман Фаталибейли в 1908 году. Уже умер Гасан-бек Зардаби. Ещё XI Красная Армия не вошла в Азербайджан. Умер в 1954 году. Уже умер Иосиф Сталин. Ещё продолжалась «холодная война».

После окончания военно-пехотного училища в Тифлисе А. Фаталибейли был командирован в Москву, на учёбу в Военную Академию. Служил начальником 6-го отдела Ленинградского военного округа в звании майора. За участие в финской кампании награждён орденом Красной Звезды. В 1941 году сдался немцам и оказался в лагере для военнопленных.

Позже Верховное командование вермахта предложило ему командовать Азербайджанским легионом, который формировался из военнопленных (по сведениям, за первые 6 месяцев войны в плену оказалось 150 тысяч азербайджанцев).

Первый азербайджанский батальон под командованием немецкого майора Глогера и азербайджанского (азербайджанского? Плакать или смеяться?) майора А. Фаталибейли в сентябре 1942 года участвовал в 800-километровом марше от Таганрога до Псебайской (Северный Кавказ).

Параллельно с военными действиями шли переговоры с руководством немецкого вермахта о политическом будущем независимого Азербайджана. Камнем преткновения на этих переговорах был вопрос о восстановлении независимости Азербайджанской республики. А. Фаталибейли и его сподвижники решили, что, несмотря на серьёзные разногласия с командованием немецкого вермахта, которые отклоняли идею независимости, несмотря на жёсткие требования, которым они вынуждены были подчиниться, они не имеют права бросать соотечественников, обязаны использовать любые возможности для достижения своих стратегических целей.

По инициативе А. Фаталибейли деятели старой и новой эмиграции провели в ноябре 1943 года в Берлине Азербайджанский национальный конгресс. Германскому правительству были предъявлены депутатские требования, среди которых главными были признание независимости Азербайджана и объединение всех азербайджанских частей в единую национально-освободительную армию.

После капитуляции Германии многие из легионеров остались в Европе. Судьба их сложилась по-разному, многие бедствовали. А. Фаталибейли  в 1953 году стал одним из создателей и первым руководителем азербайджанской редакции Радио Свобода. Символично, что открытие радиостанции состоялось в день смерть Сталина – 5 марта 1953 года. А. Фаталибейли руководил этой радиостанцией до конца жизни.

Одновременно, вместе с Джейхуном Галжибейли, был редактором журнала «Азербайджан», который выходил в Мюнхене на русском и азербайджанском языках. Приобрёл известность и был приговорён НКВД к смерти (об этом пишет другой известный антисоветчик, по иронии судьбы тёзка, Абдурахман Авторханов).

А. Фаталибейли  и его сподвижники с оптимизмом следили за происходящим в мире, надеясь на скорый крах большевизма. Многое позволяло им думать, что они не ошибаются: речь Черчилля в Фултоне, план Маршалла, доктрина Трумэна.

Но жизнь внесла свои коррективы.

В 1954 году в Германии оказался некто Микаил Исмайлов, бывший «легионер» 162-й тюркской дивизии. Он был отправлен в Нюрнбергский лагерь для проверки и освобождён только после поручительства А. Фаталибейли .

М. Исмайлов владел в Мюнхене небольшим магазином (открытым, скорее всего, на советские деньги) и подрабатывал поваром. Был приглашён в качестве повара на один из праздников в Ной-Ульме (городок около Мюнхена), где находилась азербайджанская колония. В один из вечеров А. Фаталибейли  обедал у М. Исмайлова в его квартире. А на следующее утро восьмидесятилетняя фрау, которая приходила  убирать квартиру, обнаружила под диваном труп человека в одежде М. Исмайлова. Лицо было обезображено. Убитого похоронили как М. Исмайлова, и только после того, как обнаружилось исчезновение А. Фаталибейли, была проведена  эксгумация и окончательно выяснилось, кто был убит, а кто был убийцей. Этого времени хватило, чтобы М. Исмайлов с женой-итальянкой и двумя детьми был переправлен в Советский Союз (надо ли говорить, кем он был завербован) и оказался в Азербайджане. Через несколько лет, то ли по настоянию жены, то ли по собственному выбору, М. Исмайлов обратился в официальные органы с просьбой разрешить ему переехать с семьей на родину жены. М. Исмайлову отказали, а семья уехала в Италию. Через некоторое время М. Исмайлова нашли повешенным. То ли сам повесился, то ли помогли умереть.

Вам не кажется, что история А. Фаталибейли и по фабуле, и по внутренней сути напоминает судьбу героя фильма Анджея Вайды «Пепел и алмаз»?

Большая Война оказалась для Польши чёрной дырой, поглотившей и похоронившей все прошлые иллюзии и исторические амбиции. Только и оставалось или вычеркнуть  прошлое из памяти и начать жить бездумной, вегетативной жизнью -- или… Или выпить до дна эту чашу унижения, продолжать жить со своей трагической ношей, надеясь на  медленное исцеление.

Что до нас, мы предпочитаем считать, что наша идентичность свалилась готовой с неба или явилась во всем своём блеске, как Афина из головы Зевса. Соответственно, наша история -- это борьба людей с «готовой» идентичностью против иноземных врагов (сознание «несовершеннолетних» любит сказки о доблестных героях) или миф о спасителе нации, который возвращает нам эту «готовую» идентичность (наверно, извлечённую из архива).

Гасан бек Зардаби стремился догнать историческое время: создание азербайджанской нации, создание АДР, казалось, помогло мощным  рывком встать вровень с историческим временем. Но только казалось. Судьба А. Фаталибейли -- свидетельство того, что мы вновь выпали из исторического времени, теперь азербайджанец стреляет в азербайджанца, то ли защищая собственную шкуру, то ли становясь жертвой «высокой» политики.

Мы не одни в мире, мы не исключение, трагическими коллизиями пронизана жизнь многих народов. Великое прозрение древних греков не в том, что они придумали слово, не в том, что обнаружили несчастную судьбу праведного человека, а в том, что поняли: в жизни бывает так, что нет другого выхода -- приходится идти навстречу страху, а может быть, и смерти, не прятать глаза, не прибегать к уловкам, не искать спасительных лазеек (правда для них это метаморфозы дионисийского безумства, но уже другая тема). Иначе никогда не встать с колен.

Фильм об А. Фаталибейли пока не снят, роман пока не написан. Но они, роман и фильм, должны были бы стать такими же трагическими, такими же беспощадными, задевающими самые болезненные, самые ранимые наши чувства, как фильм Анджея Вайды для поляков.

Может быть, фильм должен начаться с эпизода, когда в какой-то момент Большой войны, где-то в районе Таганрога, по разные стороны линии фронта стояли советские и германские войска, и в них с обеих сторон были «азербайджанцы», которые в растерянности пытались перебегать с одной стороны на другую. Трагично, так же, как и смешно.

Потом следовало бы воспроизвести зал в Берлине, где проходил Конгресс единения под трёхцветным азербайджанским и нацистским германским флагами. Выступающие говорили о том, как героически сражаются азербайджанские солдаты «плечом к плечу» с немецкими солдатами (удивляться советской лексике не приходится -- сходство с фашизмом типологическое). Закончился Конгресс исполнением Азербайджанского национального марша, Германского национального гимна и телеграммой фюреру Великой Германии. А среди целей, которые ставил Конгресс, были такие: «уничтожение большевизма, право на труд всех трудящихся, уничтожение колхозов, учреждение Азербайджанской академии наук, бесплатное обучение в средних и высших учебных заведениях, обеспечение бесплатной государственной стипендией студентов, восстановление национальной культуры и национального языка, уничтоженных большевиками». Настолько смешно и грустно, что не хочется даже комментировать.

Подведём предварительные итоги.

Примем за аксиому формулу Юргена Хабермаса: «В ряду конституционных принципов прав человека и демократии приоритет будет принадлежать космополитическому пониманию нации как нации граждан, а не этноцентричной трактовке нации как до-политического единства». Примем априори -- всё-таки известный философ, да и, если вдуматься, ничего «настолько безумного» известный философ не говорит. Нация уже сегодня не этнос, всё меньше будет этносом завтра. Этноцентризм останется уделом «несовершеннолетних», которым захочется спрятаться в свою скорлупу. Но рано или поздно они заметят, что в скорлупе осталась одна гниль.

Зададим вопрос, сложилась ли у нас «нация граждан» во времена АДР, в советские времена, в постсоветские времена, которые мы называем «годами независимости»?

И может ли она сложиться, если мы не перешагнем порог «несовершеннолетия»? Или -- что то же самое -- если не преодолеем рецидивы колониального сознания?

Мы азербайджанцы. Мы армяне

Начну с воспоминаний. Печаль моя светла, но печаль есть печаль. Жены давно нет в живых. Она иронизировала, называла теоретиком, в том смысле, что многое понимаю, только не то, что рядом, близко. Теперь я стал теоретиком «жены», «жён». Написал эссе «Жена». Пытаюсь доказать то, что, наверно, всем известно. Но только не у нас в Азербайджане. Что нуклеарная семья приходит на смену семье патриархальной. А нуклеарная семья – это горизонталь. То есть, главное -- не родители родителей, и даже не дети, а жена и муж, всё равно, официальный это брак или гражданский. Сколько бы он ни продержался, 10 лет или 50. Нуклеарная семья -- следствие урбанизма, она синонимична гражданскому обществу, победит её дух, авторитаризму не на что будет опираться.

Наверно, меня занесло в орнаментальную традицию рассказа в рассказе. Сначала жена, теперь вот армянский писатель Грант Матевосян. Без него многое будет непонятно.

Гранта Матевосяна впервые увидел ещё в советское время. Если не ошибаюсь, «круглый стол» проводила «Литературная газета». Он выступал вопреки всем, немножко невпопад. Создавалось впечатление, что он и не пытается в ногу со всеми. Думает о своём, говорит о своём.

Второй раз - уже после Карабахских событий, в самом начале 90-х годов. Взаимоненависть ещё только-только разгоралась. Кто-то собрал группу интеллигенции двух стран на границе Азербайджана и Армении. Сначала мы встретились в пограничном городе Азербайджана, потом переехали в пограничный город Армении. Потом расстались. Помню, было много шума,  никто никого не слушал. Грант Матевосян за общим столом  больше молчал.

Как тогда мне казалось, сказал я «умную вещь». Сказал, что не хочу, чтобы азербайджанцы побеждали армян, но ещё больше не хочу, чтобы армяне побеждали азербайджанцев. Это «ещё больше» и есть измерение моего национализма. Если мои оппоненты ограничатся этим зеркальным «ещё больше», то разговор состоится. В противном случае… Искал поддержки у Гранта Матевосяна, но - ни малейшей реакции.

Потом он пересел от общего стола за другой стол, за которым сидели водители из обеих стран. Я на некоторое время пересел вслед за ним.  О чём  говорили водители, не помню, скорее всего, ни о чём принципиальном. Грант Матевосян молча слушал, возможно, снова думал о чём-то своем.

У нас в доме была книга прозы Гранта Матевосяна. Жене нравилась «Буйволица», и я понимал степень её сопричастности буйволам и буйволицам вообще, «Буйволице» повести, в частности. Я же высоко ценил (и ценю до сих пор) «Мать едет женить сына». Кто хочет понять армянский «космос», надежды, боли, фобии, всякие там «завихрения», пусть прочтёт эту великую книгу.

Возвращаюсь к жене. Две истории, связанные с ней и с нашей темой.

Жена очень эмоционально переживала события в Карабахе. Как и большинство азербайджанцев, считала, что Карабах исконно азербайджанская земля, знала, что я, по материнской линии, родом из Шуши, что несколько лет отдыхал там с бабушкой в их родовом доме.

В январе 1990 года в Баку прошли армянские погромы. Не хочу заниматься конспирологией, кто организовал, с какой целью. Но всё, как известно, закончилось тем, что советские войска устроили беспрецедентный (похлещи Тбилиси и Вильнюса) погром в Баку. Так вот, в преддверии армянских погромов на дверях некоторых квартир появились пометки, указывающие, что в этих квартирах живут армяне (я говорю о нашем доме, нетрудно предположить, что были помечены квартиры и в других домах). Жена ходила по этим квартирам и разносила их жильцам еду. Её особенно тревожило, что там были дети, и они могли остаться голодными.

Как-то я рассказал эту историю одному армянскому коллеге. Он философски заметил, что одно дело идеи, мёртвая материя,  другое -- живые люди.

Не буду повторять, что в те дни многие азербайджанцы, вопреки неистовствовавшей толпе, помогали своим друзьям-армянам безопасно выехать из Баку.

Вторая история.

Как-то, если не изменяет память, в середине 1990-х годов,  мне позвонила Анаит Баяндур, миротворец и переводчица из Армении. Мы с ней раза два встречались на миротворческих конференциях, сохранили добрые отношения, и её звонок стал приятной неожиданностью. Она оказалась в Баку, на встрече, как-то связанной с Карабахским конфликтом (встречи по вопросам безопасности с участием представителей Армении проходили обычно в пригороде Баку), и  попросила меня приехать. Я поехал, встретился с ней, посидел на каком-то заседании, на прощание она подарила мне новую книгу Гранта Матевосяна в её прекрасных переводах (не зная армянского языка, судить о точности перевода не могу, но качество текста говорило само за себя). Привёз книгу домой, показал жене, она стала читать, и вдруг я услышал её недоуменный голос: «Что это? Зачем это?». В книге был помещён странный очерк писателя, в котором он подсчитывал, сколько в Армении матерей-героинь азербайджанок и чем это может обернуться в будущем для демографии Армении. Жену это раздосадовало, а я пытался объяснить, что можно соглашаться или не соглашаться, но следует понять этот страх писателя, пусть даже атавистический. Жена, наверно, подумала: теоретик, что с него взять, всему находит объяснение. Я не стал её разубеждать, но про себя подумал, что при всём, при том, её с Грантом Матевосяном, объединяет «буйволица» и все то, что в ней закодировано. Что касается остального, прежде всего того, что я бы назвал «бременем идентичности»...

Грант Матевосян несёт это бремя, не придумывая утешительных мифов. И это главное.   

Что теперь сказать? Нет в живых ни жены, ни Гранта Матевосяна, ни Анаит Баяндур (так и по хронологии). «Худшая вещь» продолжает править бал, и  не видно, как с ней справиться.

Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Что-то меняется. Медленнее, чем хотелось бы. Безумия и бездумия не стало меньше, но неистовство куда-то запряталось. Возможно, до поры до времени. Но что-то всё же меняется. И заставляет меня вносить изменения в уже, казалось бы, готовый текст.

Георгий Ванян  не с неба же свалился. И, как оказалось, он не один. 17 августа 2011 года на портале kultura.az наткнулся на перепечатку статьи в защиту Георгия Ваняна. И при этом  никакого злорадства -- только понимание. Понимание того, что мы зеркально похожи. И там, и здесь выгодно иметь врага, на которого всё можно свалить. И там, и здесь можно постоянно апеллировать к «патриотизму», откладывая в долгий ящик реальные реформы.

Сколько лет твердил: необходимо сотрудничество элит, которые определял как «постнационалистичские и постисторические». Никто не слышал. Помог Интернет. Начало что-то складываться, пусть пока не в форме сотрудничества, а в форме взаимопонимания.

Кто знает, может быть, у идей свои резоны, они никогда не осуществляются как «идеи».

Во всех случаях, главное -- высказываться. Не комплексуя по поводу результатов.

Вернусь к тому, что выше было названо «бременем этничности». Каковы его пределы? Каковы пределы свободы человека, взвалившего на себя это бремя?

Начну с себя.

Часто задаю себе вопрос: что  означает «я азербайджанец»? Что я как «азербайджанец» являю в «национальной истории» и «национальной культуре»?

Сразу вспоминаются слова поэта об отеческих гробах. От этого никуда не уйти, дорожу и этой судьбой, и этой болью. Это моя история, которая во многом подпитывает мою «идентичность».

Что ещё? Вслед за отеческими гробами возникает то, что для себя называю «шалью моей бабушки», той cамой, шушинской. Запах, фактура, ощущение на ощупь. И многое другое, что  деконструируется, расколдовывается этими запахом, цветом, ощущением.  Это продолжение моей «истории», которая исподволь пронизывает мои предпочтения в национальной культуре.

Что ещё? Могу привести несколько имён, несколько произведений. То, что называю «моим сгущённым азербайджанством». Но эта «сгущённость» только подчёркивает, что могу входить в неё и выходить. Входить, становиться «азербайджанцем» и выходить, становясь космополитом, точнее, «планетянином». Моя азербайджанская «идентичность» -- плавающая, скользящая, островная (островками). Чем дальше, тем меньше этих островков, но именно эти островки останутся навсегда моим пристанищем, в котором может расколдовываться «бабушкина шаль».

Позволю себе, чуть изменив ракурс, повторить то, что написал на блоге  о непритязательной музыкальной комедии «Аршин-мал-алан» нашего классика Узеира Гаджибекова.

Без исторических претензий, без апелляции к теориям наций, скажу ясно и недвусмысленно: после «Аршин-мал–алана» мы стали нацией. Не в смысле политической нации, не в смысле геополитической реальности. В простом человеческом смысле этого слова, мы стали «мы», потому что у нас появились общие грёзы, общее утешение, общие иллюзии.

После «Аршин-мал-алана» глобальный мир нам не страшен. Он уже не в состоянии нас перемолоть и растворить в себе. Не знаю, какова будет геополитическая реальность через следующие сто лет. Но уверен: как только зазвучит «Аршин-мал-алан», мы, которые «мы» (остальных не будем подвергать остракизму, ведь в глобальном мире «мы» - добровольный выбор), сбежимся, чтобы постоять рядом на время, пока не закончится «Аршин-мал-алан». Потом, скорее всего, разойдёмся в разные стороны, и до поры не будем вспоминать про «мы».   

Что ещё? Да пожалуй, всё. Мало? Не обессудьте. Как говорят французы, вы имеете ту любовь, какая есть. Простите за немногое.

Что остаётся за рамками личного, индивидуального? В какой точке пересекаются - и пересекаются ли? - моя личная судьба и судьбы всех тех, кто идентифицирует себя как «азербайджанцы»?

История как память, которую необходимо сохранять, которая актуализирует настоящее, конечно, человеческая придумка. Даже если назвать её «прозрением». Мы живём в мире, который сами придумали. Или сконструировали. Это относится даже к физике. Тем более -- к социологии и истории. Что-то прорывается из того, что «не мы», «не наш мир», но сказать о нём, что бы то ни было мы можем только тогда, когда он становится «нашим миром». Религиозный или мистический человек не согласится, начнёт апеллировать к «трансцендентным» силам, но я не готов обсуждать тему «откуда берутся человеческие прозрения?». Вопрос в другом: должна ли национальная история, в качестве придумки ли, прозрения ли, объединять меня с теми, с кем у меня по определению общая идентичность?

Пытаюсь разобраться, найти эти связи и понимаю тщетность своих усилий. О какой «коллективной судьбе» можно говорить в глобальную (точнее, в поствестфальскую) эпоху? Почему конкретный человек -- я, ты, он -- должен взваливать на себя то, что когда-то, может быть, и произошло в истории, но давно обрело мифические формы?  Приходится цепляться за мифы, стыдиться, если они тебе кажутся чуждыми, если не понимаешь, почему «свои» изначально должны быть «своими» (единство по крови -- ещё большее безумие), а «чужие» - «чужими», почему зачастую приходится придумывать образ врага, ведь если нет этого «врага», то изначальное единство «своих» рассыпается при первых же серьёзных вопросах.

Рахман Бадалов

"Дружба Народов"

Продолжение следует...