Из чего растёт жестокость, или Прощание с коммунизмом

Встретил как-то одноклассника. Что-то у него накипело, вот и приглашал вместе поскулить. Обо мне, сегодняшнем, мало что знал. Одни общие представления. Хотя ему казалось: мы из одной стаи. У меня не могло быть иначе, чем у него. Рефрен был простой: ах, каким прекрасным было советское прошлое, ах, каким страшным оказалось постсоветское настоящее. Я молча поддакивал. Стыдно было признаться, что не разделяю его ностальгии. Что давно прозрел. Страшный строй. Столько судеб перемолол чудовищный молох! Перемолол, растоптал, унизил…

Почему в подобных случаях не вступаю в полемику? Почему мне жаль этого сердитого, далеко не молодого человека, моего одноклассника? Почему во мне самом раскачивается маятник -- от гневного обличения до смутной тревоги? И какое я имею право обвинять живого человека в том, что он неправильно оценивает собственную жизнь, и время, в котором её прожил? Вопросы, вопросы.

Есть люди, которые застревают во времени: в детстве, в юности, в семье, в любви. Когда это время уходит, всё обесценивается. А они продолжают жить в ушедшем времени.

С советским прошлым всё намного сложнее. Трудно разобраться, где кончается ностальгия и начинается мифология. Как у моего одноклассника. Кто возьмётся определить, где кончается его ностальгия по ушедшим годам и начинается мифология «коммунистического» времени? Где, соответственно, кончается жизнь во времени, жизнь адекватная, какой бы приговор мы ни выносили позже этому времени, а где начинается потеря адекватности, выпадение из времени, скулёж, попытка собственным доморощенным умозаключением подменить страх перед изменившейся реальной жизнью?

С другой стороны, если жизнь человеческая это не только приливы и отливы, не только неприхотливая текучесть микромгновений, но и рефлексия над этой неприхотливой текучестью, то мы должны отвечать на новый ряд вопросов. Один из них: почему постсоветская реальность оказалась настолько чуждой для моего одноклассника и ему подобных? Из-за «худшей из вещей»? Ему, русскоязычному азербайджанцу, в сущности, космополиту, ставшему в советское время учёным, доктором наук, она действительно чужда и чревата многими опасностями. А может быть, всё объясняется просто потерей привычной среды обитания?

За долгую жизнь приходилось встречаться с разными людьми. Давно понял:  бессмысленно спорить с человеком, который готов опоэтизировать даже коммунальные склоки, который не хочет вспоминать пустые полки советских магазинов, который будет с пеной у рта доказывать, что раньше мог свободно путешествовать без зарубежных паспортов и виз, а сейчас сутки от дома -- и другая страна.

И в последнем случае он будет действительно прав.

Совсем недавно, в конце июля, в поезде на границе Грузии и Азербайджана пришлось столкнуться с подлинным адом. Представьте себе: жара под 40 градусов. Закупоренный вагон. Раскалённое железо. Сначала таможенники и пограничники одной страны. Потом  другой. В одном из купе пограничник с компьютером, вызывает пассажиров по одному. Просит посмотреть в специальный глазок. Потом всех выпускают на 15 минут подышать свежим воздухом. А среди нас дети, старики, возможно, больные. Кому до них дело? Независимые страны защищают свои границы. Вот и устраивают подобие тюремной зоны.

Почему мы, пассажиры, не проявляем инициативу, не просим власти найти выход? Может быть, потому что остались покорными советскими людьми. А если кто-то завтра не выдержит и умрёт в закупоренном вагоне? Как его назовём? «Советский человек» в постсоветском мире? Или федаин  независимости?

Признаемся, удобно жить в большой стране, где нет таможенников и пограничников: они где-то там, далеко, где наши люди не путешествуют. Удобно жить в тотальном государстве, в котором вся жизнь запрограммирована между государственным родильным домом и государственным кладбищем, где единые деньги и единые нравы. Удобно быть «одномерным человеком». Но это уже не портрет товарища N. из знакомой страны, а нечто много более широкое. Одномерный человек, господин-товарищ N. -- явление типологическое для всех времён и народов. Вот о нём и рассуждали западные социологи и философы.

Оставим господина-товарища N., рассмотрим менее одиозные фигуры.

Для многих годы учёбы в Москве так и остались «лучшими годами их жизни». Тот же ВГИК -- не просто «альма матер», «потерянный рай». Миф? Возможно. Надо ли говорить, что та же Москва оказалась для многих кинематографистов и реальным адом, в котором кромсали до неузнаваемости их фильмы. Но почему-то ностальгия по «потерянному раю» продолжает затмевать воспоминания о «реальном аде».

В поздние советские годы часто ездил в Болшево, где собирались кинематографисты. Практически все были «своими», все вышли из советской «шинели», хотя скептически относились ко всему «советскому». У нас были даже общие советские анекдоты (попробуйте рассказать их иностранцам -- не поймут, хотя задорновщина на эту тему давно выела уши). Такое вот пространство живых людей, как сейчас мне представляется, «уходящая натура» между развенчанным «коммунизмом» и продолжающей наступать «худшей вещью». Только и спасались что скепсисом и самоиронией.

Были то ли на переломе, то ли стиснуты временами-льдинами и, как могли, пытались выкарабкаться.

Вспомним те же поздние советские годы. Какой разумный человек не ужаснулся, не содрогнулся, когда впервые прочитал «Архипелаг Гулаг»? Буквально рядом с нами  миллионы и миллионы людей жили в реальном аду, где только смерть казалась избавлением. С другой стороны, когда проходит время обвинений и обличений, молений и смирений, начинаешь понимать: «Архипелаг Гулаг» не исчерпывает всей правды о времени. Именно по этой причине ещё не раз и не два будут обращаться к тому, как великий русский писатель, автор «Архипелага Гулага» возвращался домой, что ожидал увидеть и что увидел. И разгадка этого возвращения на Родину станет такой же бездонной, как разгадка ухода другого великого русского писателя из дома.

То, что увидел дома великий писатель и что ему еще предстояло увидеть -- последствия «Гулага»? Или причины много глубже, то ли в онтологии человека, проявляющейся именно в этих обстоятельствах жизни, то ли в национальном характере? Хотя все чаще думаю, что «национальный характер» - понятие выхолощенное, давно требует замены другими понятиями, в которых нет этого злополучного «национальный». У Г. Гачева в его «космо-психо-логосе», при всей искусственности его построений, больше попаданий, чем в нашем традиционном «национальном характере».
Разгадать прошлое невозможно. Разгадывать и разгадывать, расколдовывать и расколдовывать необходимо. Тем более, когда в этом прошлом застряли представления о совместной жизни различных народов и о том, почему из этого «проекта» ничего не вышло.

Как случилось, что «дружба народов», пусть даже фарисейская, обернулась «ненавистью народов»? В каких закоулках подсознания та копилась? Как случилось, что «пространство живых людей» оказалось настолько беспомощным, настолько импотентным, что именно поэтому и пролилась и продолжает проливаться кровь? Как случилось, что, как только не стало «коммунизма», вырвались наружу самые низменные стороны «худшей вещи»?

Кто мог предвидеть, что всеохватность и всеотзывчивость обернётся «белой кожей» и «белой головой» с почти ритуальным уничтожением чужаков?

Кто мог предвидеть, что философия гостеприимства -- сначала приюти, накорми, обогрей -- обернётся откровенным терроризмом, что означает стрелять в спину, всё равно старик это или ребёнок?

Кто мог предвидеть, что миф об обетованной земле, с вином и поэзией, космос отдохновения, когда душа раскрывается навстречу другому, больше, чем своему, обернётся войной с этой «обетованной землей», убийством мирных жителей, дурной бесконечностью взаимообвинений?

Кто мог предвидеть, что два народа, которые долгие века жили рядом и вместе, при случае могли долго выяснять, кто заимствовал у другого народный мелос или кулинарный рецепт -- не более того, и всем казалось, что эти споры безобидны и анекдотичны, кто мог предвидеть, что эти два народа провалятся в многолетнюю (многодесятилетнюю) кровавую войну и потеряют веру, что из неё можно  выбраться?

Легче всего все свалить на «худшую вещь». Рискну предложить свою версию, хотя в таких вопросах, последней, абсолютной версии быть не может.

Если несколько упрощённо, почти формульно, -- демаркация свободы и несвободы. Не спрашивайте, что такое свобода, могу лишь только повторить И. Берлина. Признаюсь также, что не знаю, возможна ли свобода в несвободной стране, по крайней мере, «внешняя свобода», если по И. Берлину. У нас постоянно задают такой вопрос, на который нет последнего ответа. Скажу только то, что могу сказать, потому что деконструкция этих понятий уведет меня далеко, да и при этом отдаю себе отчёт, что более сильные умы давно многое сказали.

Итак, утопии – любые: коммунистические, националистические, религиозные -- с одной стороны, свобода, вечные поиски того, каковы её пределы -- с другой. Это и есть вечная демаркация цивилизации. Её вечные Фермопилы, которые будут продуцироваться вновь и вновь.

О «нетерпении свободы» яснее других прочёл у М. Фуко. Процитирую слова из текста, к которому обращался не раз и не два:

«Критическую онтологию нас самих, разумеется, надо рассматривать не как какую-то теорию, не как некое учение, ни даже как постоянную и важную часть накапливающегося знания, её нужно понимать как установку, как этос, как философскую жизнь, в которой критика того, что мы есть, является сразу и историческим выявлением пределов, которые нам поставлены, и попыткой их возможного преодоления…

Я не знаю, стоит ли сегодня говорить, что критическая работа ещё подразумевает веру в Просвещение и, я полагаю, всегда взывает к необходимости работы над нашими практиками, то есть терпеливого труда, оформляющего нетерпение свободы».

Не собираюсь долго комментировать эту цитату. Здесь важны и «критическая онтология нас самих», и «терпеливый труд», но, прежде всего, -- «нетерпение свободы». Вечный порыв, который каждый раз осаживается моралью и законом, чтобы мы сдерживали своё эго, чтобы вспоминали о других, чтобы вспоминали о младших наших собратьях, о природе нашей в целом. Этот порыв -- если включить в него неизбежную рефлексию, которая должна открыть великий пафос цивилизационных ограничений, благодаря которым всё и оформляется, -- и будет каждый раз, снова и снова, противостоять утопиям всех мастей, в которых всё должно быть как по щучьему велению,  «другой» -- всегда враг, а природа -- кладовая удовольствий.

Вспомним наши советские утопии, где время (история) -- с нуля, народ -- с чистого листа, где фабричный способ формирования нового человека, стерильное чтение подростков, вечный «будущий сад», который ожидают поколение за поколением, где -- пренебрежение нормальной человеческой жизнью, попытка сузить «слишком широкого» человека. Вспомним «секса нет», нет экзистенции, а заодно нет генетики, фрейдизма и много другого. Человек из утопии это человек без человеческого, это когда «все» впереди «каждого», когда «во имя» выхолащивается всё трагическое, без которого и  гуманизм не гуманизм. Вот и получили то, что получили. Апофеоз бесчувственности.

Недавно прочел у молодого азербайджанского писателя Сеймура Байджана и содрогнулся. Захотелось воскликнуть христианское «боже прости нас, грешных, не ведаем, что творим». Писатель из другого поколения, а боль (фантомная?) всё та же.

Неприкаянный молодой человек, как говорят, без руля и ветрил, но который и читать любит, и кое-что сам пописывает, как-то с городской бесприютности, недосыпа и недоедания попал в село, к близким. Пил, ел, отдавался беззаботности жизни. Случайно забрёл в хлев с баранами. Увидел среди баранов скульптурную голову Ленина. И обомлел. Вспомнил как у них, то ли в небольшом городишке, то ли в поселке, разделывались со скульптурой Ленина. Обвязали верёвками за шею. Привязали к трактору. Потянули. Голова Ленина оторвалась от тела и покатилась. К всеобщей радости.

Герой повести был далёк от политики, но почему-то не смог больше спокойно есть, пить. Как увидел эту оторванную скульптурную голову среди баранов, стало ему не по себе. Уехал из села.

Горький парадокс ещё и в том, что история с головой Ленина и баранами рассказывается в письме к любимой девушке. А девушка эта армянка. Встретились они на одной из многих миротворческих конференций, которых так много проходит в регионе, и к которым герой относится весьма скептически. Не было между молодыми людьми никаких особых разговоров, не говоря уже о встречах. Да и не могло быть. Героя не отпускали одного, рядом с ним постоянно дежурили телохранители.

Я сам был когда-то в этой роли. В Цахкадзоре, на одной из миротворческих сходок, кажется, в бывшем  доме творчества писателей. Захотелось на воздух, бездумно вышел за ворота и пошел. И тут увидел, что за мной идут телохранители. Двое. Они были корректны. Попросили далеко не уходить. Стал возвращаться. Понимал, что они за меня отвечают. Что трупы и заложники -- хороший бизнес. Что бывшие советские люди сейчас полностью во власти «худшей из вещей». Что это уже чужая страна, которая воюет с моей, из которой я приехал.

Так вот, возвращаясь к повести. Только и осталось героям, что письма (спасибо Интернету, иначе и письма были бы невозможны), но и они иссякли, потому что наш неприкаянный молодой человек так и не решился на поступок.

Что здесь можно добавить? Какой оракул мог предсказать, что с нами случится?

Без «худших вещей» человечество не обходится, одна сменяет другую, и так будет всё время.

Рай нам только снится, хватило бы сил бороться с адом.

Как азербайджанцы стали азербайджанцами

Скажи представителю иной нации, что нации придуманы недавно – придуманы! недавно! – не поверит. Как же так? Жил прекрасный поэт, более тысячи лет назад. Писал на том же языке. Всё так. Но чтобы каждый немедленно узнавал «своего» поверх кровно-родственных связей, чтобы этих «своих» связывали неведомые тогда национальная история и национальная культура?.. Этого ещё не было. Впрочем, кто поверит, тот поверит. Что до остальных, не будем дискутировать. Главное --вырваться из затягивающей «тины» общих мест.

Перейду к своим.

Скажи иному современному азербайджанцу, ослеплённому национальным величием, что каких-то двести лет назад и нации такой не было, самоназвания ещё не придумали -- оскорбится. Идёт такая война с ужасными соседями, а мы сами признаёмся, что только недавно себя придумали?!

Вот вышла в свет книга о нашей сакральной истории. Теперь «доказано», что нашей истории, то есть нам с вами, несколько тысяч лет. Дух захватывает от гордости. Оказывается, наши наскальные изображения -- это не «изображения» вовсе, это зашифрованное мистическое письмо наших первопредков.

Или другой пример, такой же «истинно патриотический». О Баку написано немало, но только недавно мы узнали, что «первые сведения о Баку появились в “Книге мёртвых” за 3500 лет до н.э., в период правления первого египетского фараона Менесана. О древности города Баку свидетельствуют наскальные изображения в Абшероне и Гобустане (12 тыс. лет назад), археологические находки, наскальная запись, оставленная Августом Гай Октавием, повествующая о военных лагерях, разбитых около Баку (в 40 км к югу) в I веке до нашей эры Римским императором Помпеем и Лукуллом с целью оккупации Закавказья. Учитывая эти даты, можно установить, что городу Баку свыше 5,5 тыс. лет». И никого не смогут обмануть такие инсинуации как книга француза Оливье Ролена «Баку. Последние дни» или статья Марины Мурсаловой «Баку, уездный город Шемахинской губернии». Гюлюш Агамамедова, которая приводит все эти источники (См. Гюлюш Агамамедова, «А вы к нам ещё приедете?», Интернет портал «kultura.az»)  деликатно призывает нас научиться слышать не только комплименты, но и то, что кажется обидным, иначе «нашему городу так и не выбраться из разряда уездных городов N-ской губернии, а мы так и останемся детьми в ожидании похвалы взрослых». Боюсь, призыв слишком запоздалый, нас скорее следует отнести к категории постаревших подростков, хронических «несовершеннолетних», если иметь в виду Кантову характеристику «несовершеннолетия».  

Впрочем, к счастью или к несчастью, мы далеко не одиноки на постсоветском (и не только постсоветском) пространстве. Из постколониальной подкорки, куда на долгие годы была загнана «худшая из вещей», еще и не такое прорастало и прорастает.

По этой и по другим причинам, не будем ополчаться против тех, кто одержим национальной мифологией. Все равно не услышат, «шашки наголо» -- и всё тут. Лучше сразу перейдём к нашей теме.

Первые камеральные описания «податного» населения Баку (заметим любопытства ради, что  женщины к «податному» населению не относились) в самом начале XIX века вынудили исполнителей переписи определить «идентичность» местных жителей как «туземцев» (ещё долго так будут называть «азербайджанцев» безо всякой уничижительности). Скорее всего, была какая-то графа в каких-то формулярах, и её следовало заполнить. Можно предположить, что для заполнения этой графы что-то у кого-то спрашивали, но местное население вопроса не понимало. Кто они? Мусульмане, кто же ещё. Предпочли написать в этой графе: «персияне», учитывая шиитскую ориентированность бакинских «туземцев». Но уже вскоре опомнились и определили «туземцев» в «татары». Так и остались те надолго «татарами».

«Татары» составляли тогда (1809 год) 95 процентов населения города. Иными словами, тогда это был их город, со своим языком, своими нравами, несмотря на то, что ими правили другие.

На каком языке говорили «татары»? Вопрос может показаться странным: как бы нас ни называли, азербайджанский язык с тех пор свою языковую группу не поменял. Всё так. Но примем во внимание, что ни классификаций, ни справочников тогда не было. И не будем обвинять профессора Казанского университета Эйхвальда, посетившего Баку в середине 20-х годов XIX века и решившего, что в Диване, т.е. в суде, «все дела производятся на здешнем персидском, или, точнее, турецком наречии».

Ситуация резко переломилась в связи с открытием нефти и последовавшим промышленным бумом. В Баку ринулись предприимчивые люди со всего мира. Вслед за ними сюда кинулся и простой люд, чтобы прокормиться за счёт рабской работы на нефтяных промыслах. Предприимчивые люди, которые зарабатывали огромные деньги, построили железную дорогу, возводили особняки, административные здания, школы, театры, закладывали сады (тогда это было совсем не просто, завозили не только землю, но и воду).

Баку сначала стал городом нефтепромышленников из различных стран, потом «русским городом», а позже городом космополитическим  (кто-то даже назвал его «космополитическим болотом»).

На каком языке говорили в этом городе? Преимущественно на русском. Некий В. Романов в газете «Каспий» (1894, №3), которая, кстати, выходила на деньги азербайджанских нефтепромышленников, даже пишет: «…давно пора стать Баку, политому русской кровью, русским городом». А националисты не возмущались? Боялись, или «шашек» не было? А может быть, их, «националистов», ещё не было в природе? Всего понемножку, но главное в другом. Никому не приходило в голову, что туземцы и туземный язык могут когда-то, по крайней мере, в обозримом историческом будущем, перестать быть периферийными. Пропасть казалась непроходимой, поэтому и не было колониальных комплексов.

Так и жили азербайджанцы, которые и были тогда не «азербайджанцами», а «туземцами» и «инородцами» в собственном городе. Они вытесняются на периферию города, как в географическом, так и в культурном смысле. Они живут среди других людей, говорящих на русском языке, называющих улицы русскими именами, считающих этот город русским. В официальных сведениях они остаются «татарами и магометанами», рядом с ними живут русские, которых определяют как «православные, старообрядцы и сектанты», и «немцы, поляки, литовцы, латыши, эсты, евреи», состоящие в русском подданстве (из сведений, представленных «Бакинской городской управой» городскому градоначальнику).

Перелом происходит, когда азербайджанцев становится всего 36-38 процентов. Они по-прежнему в большинстве, но это далеко не то почти абсолютное преобладание, что было в начале века. Конечно, дело не только в процентах и в чужом окружении. Мощные толчки извне в какой-то момент стали мощно резонировать с толчками изнутри.

Извне самое главное: на дворе XIX век, торжествующе-оптимистичный. Кажется, всё человеку подвластно, ведь с ним наука и Просвещение. Какой провидец из такого всемогущего века мог предсказать следующий, столь же глубокий, сколь и трагичный, по-своему прозорливый и при этом признавший сам себя абсурдным.

Россия вся в движении. Возникает идея «государства национальностей», «национального самоопределения», идея эта доходит до самых до окраин. Кто-то скажет: в результате ничего не случилось, всё осталось как прежде. Но ещё неизвестно, как и куда проникают, как отзываются, как прорастают раз возникшие идеи.

Что происходило в Азербайджане, в Баку? Сразу назовем одно имя: Гасан-бек Зардаби.

После окончания Московского университета возвращается в Баку. Любимая женщина (дочь профессора В. Соловьёва, будущего ректора Московского университета) предлагала остаться, его ожидала блестящая научная карьера. Не согласился. Будоражили просветительские идеи. Звали домой.

Преждевременный человек? Несомненно. Как все «преждевременные», великий. Как все «преждевременные», трагический. В нашем случае особенно трагический. Дон-Кихот из Дон-Кихотов.

Били слева и справа. Справа чужие, слева свои, свои били намного больнее. Задачи были грандиозные, как у того великого русского царя, который прорубал окно в Европу. Изменить все формы жизни сверху донизу, все-все, от пород деревьев до нравов, от этических правил до норм гигиены. Задачи грандиозные, а сил ничтожно мало. Физических сил? Физических, в том числе. Никакого сравнения с тем великим русским царём. В шестьдесят стал глубоким стариком, склероз, инсульт. Ресурсов практически никаких, о полномочиях и говорить не приходится. Всего-навсего скромный учитель гимназии.

Как же случилось, что многое удалось? Остаётся только удивляться.

Прежде всего, первая азербайджанская газета с симптоматичным названием «Экинчи» («Сеятель»). Маленький листок, который выходил раз в две недели (через год -- раз в неделю) и просуществовал всего ничего. Менее двух лет. Но первая газета – это прорыв. Из одной исторической эпохи в другую. От местечковых новостей, городских сплетен -- к информации о Большом мире. Из захолустного существования -- в историческое время («Письма из захолустья» Зардаби -- одновременно горькая метафора и великое послание соотечественникам на многие века. Хотя и написаны эти «Письма» на русском языке).

Не только газета, но и школа, светская школа, потому что религиозное медресе это не школа, это зубрёжка на чужом  языке до отупения, это стремление так запугать непонятными айятами, чтобы испуг не прошёл  до конца жизни.

Не только газета и школа, но и бесконечные  просветительские призывы. Обращается к соотечественникам: вы не умеете сажать деревья, вам неизвестны многие сельскохозяйственные породы, вы не понимаете, что невозможно обойтись без агрономической культуры, вы не знаете, как предсказывают погоду, вы ничего не знаете о новых школах, в которых соединяют умственное развитие с ручным трудом,  вам незнакомы элементарные правила гигиены, поэтому болеете вы, болеют ваши дети, ваши знахари не имеют элементарных медицинских знаний, они не способны справиться с болезнями, вы бесправны, вами понукают не столько царские чиновники, сколько местные шейхи. Можно продолжать и продолжать.

Болезненно воспринял азербайджано-армянскую вражду 1905 года, демонстративно пошёл на похороны убитого армянина, хотя домашние отговаривали.

Позже, когда стал депутатом Городской Думы (считалось, что Городская Дума нужна, чтобы «думать», а Городская Управа, чтобы «управлять»), во всё вникал, во всё вмешивался, и с такой дотошностью, что всем надоел. Прочтите стенограммы заседаний Городской Думы, которые печатались в газете «Каспий». Не могли стащить с трибуны, улюлюкали, заглушали издевательскими аплодисментами. Он продолжал гнуть свою линию. Никого вам не напоминает?

Кончилось тем, что на последних выборах в Думу забаллотировали. Он так ничего и не узнал. Помог склероз: спрашивал, когда позовут, и тут же забывал. А вскоре смерть сняла все вопросы.

Хоронил весь город, все сословия, все национальные общины, все конфессии, выступавшие говорили на различных языках. Это стало признанием того, что Гасан-бек Зардаби был человеком общегородской идентичности. 

Рахман Бадалов

"Дружба Народов"

Продолжение следует...