Так из скрещенья всех пород в тот век
Возникла смесь – английский человек.
Из поэмы Даниэля Дефо
“Прирожденный англичанин”

«Худшая из вещей, существующих в мире»

В одном интервью Бертран Рассел сказал, что «национализм – это худшая из вещей, существующих в мире». Особенно, если будет покончено с коммунизмом.

Из «прекрасного далека» легко рассуждать о том, что лучше, а что хуже, с чем следует покончить сначала, а с чем потом. Изнутри жизнь сопротивляется любым «измам», какими бы глубокомысленными они ни были. Погружённые в жизнь с её каждодневными приливами и отливами, все «измы» теряют свои чёткие очертания, становятся размытыми и расплывчатыми.

Никогда не был апологетом советской системы. «Кухонный диссидент», в шутку называл себя и себе подобных с типичной эволюцией от ХХ съезда к Будапешту, Праге и далее по всем пунктам. Но когда «шум и ярость» отодвинулись в прошлое, начал понимать: там, в прошлом, не сплошная же «чёрная дыра». Так просто не бывает. Слишком или не слишком человеческим было советское общежитие, но в нём прошли лучшие годы моей жизни (а какие годы были худшими?) и жизни людей моего поколения. Жизни человеческие всегда шире (полнее, глубже -- все слова приблизительны) любых «измов», любого вердикта. 

Сегодня легко говорить, что «советский народ» состоял из швов, трещин, разломов и достаточно было небольшого толчка, чтобы он развалился. Что «советский народ» просто химера, а советская «дружба народов» - фарисейство. Что советская идеология, назовём её «коммунизмом», долгие годы загоняла «худшую вещь» вглубь, превращая в сгусток различных фобий.

Всё так. Кто будет спорить?

Но ведь откуда-то взялся «Большой советский стиль», какой-то пафос -- человеческий, надчеловеческий, сверхчеловеческий -- он выражал. Советское искусство, литературу, театр, многоликие, многоэтапные, многосмысленные, с этим пафосом, или без него, невозможно игнорировать. А советское кино в невероятном диапазоне стилей и мировоззрений? Кто скажет, что оно фикция, и на том полюсе, где, условно, «Свинарка и пастух» -- и на противоположном, где, условно, «Никто не хотел умирать».

Со «Свинаркой и пастухом» всё более или менее, ясно. Советский гламур на тему дружбы народов. Смотрели с воодушевлением -- то ли были массово оболванены, то ли  молоды были, то ли Ленин был ещё молодой. Или это и был типичный советский стиль, плакатный и опереточный в одно и то же время? Принимали за жизнь.

Сложнее с «Никто не хотел умирать». Парадокс: фильм стал общесоветским блокбастером, разрушая при этом советские мифы. И никто не возмущался, не бросался защищать честь «советского мундира». Напротив, и сам режиссёр, и многие актёры стали признанными советскими брэндами. И, как опять же ни парадоксально, потерялись за границами советского кино. За границами вообще «советского».

Да, хорошо рассуждать из «прекрасного далека». Сначала поступь мировой цивилизации покончила с коммунизмом. Теперь настала очередь национализма.

Какая «поступь»? Что за провиденциальность? Что за гегелевский абсолютный дух засел в наших головах? Но ведь засел. Не можем без коллективного духа, коллективной ответственности, коллективной судьбы. Продолжаем покорно следовать за «измами». Сначала за коммунизмом, теперь за «худшей из вещей».

Признаемся, долго пришлось выдавливать из себя коммунизм. Капля за каплей. И не видно конца. При малейших трудностях вновь грезится счастливая коммунистическая бедность под марш Дунаевского.

Кто знает, как долго придётся выдавливать национализм? Ведь так приятно прятаться  за коллектив. Тем более, такой коллектив -- этнический-этнический, когда вокруг одни родственные души с их теплом. Чушь собачья, но то ли действительно греет, то ли постоянно грезится. Обманываться так приятно, так, что в экстазе, не моргнув глазом, даже убьёшь чужака.

Где-то прочёл слова Джойса: «Зачем я должен умирать за Ирландию, пусть Ирландия умирает за меня». Бывших советских людей эти слова не просто обескураживают -- приводят в ужас. Земля уходит из-под ног. Будто голым выставлен на посмешище, как в иных затаённых снах.

А национализм -- вроде палочки-выручалочки. Когда не привык оставаться в одиночестве, когда страшно, если вокруг ни одного родственника.

Моё советское прошлое

Не знаю, как у других, но у меня с этим советским прошлым всё не так просто. «Родился в очереди» -- это и про меня. Всё было именно так. Но кто сказал, что, когда в детстве всем двором бросались занимать очередь за помидорами, за капустой, чёрт знает ещё за чем, это было свидетельством «детства без детства»? Да что там очередь! Что ели, во что одевались, что читали, как представляли мир, как представляли самих себя и в десять, и в двадцать, и в тридцать! Чудовищно? Бесчеловечно? Скорее всего. Хотя не возьмусь судить. Самого себя в том числе.
Вспоминаю… Не смейтесь, молодые, а впрочем, смейтесь, смейтесь, ваше право, если вынесете свой приговор – мол, оболванены, оболганы, -- спорить не буду. Так вот, вспоминаю, как после «Кубанских казаков» чувствовал невероятный душевный подъём (сколько тогда мне было, лет 12-13?). В тот день, после просмотра, был по-настоящему  радостен и счастлив: как хорошо жить в советской стране, как повезло мне в жизни (продолжайте смеяться)! Смотрел на наш коммунальный двор и  радовался, радовался… А в этом коммунальном дворе только на одном этаже жило пять-шесть семей, и одна на всех общая служба во дворе, и не то что горячей воды, ванной -- элементарного душа ни у кого не было. По воскресеньям рано утром мать будила нас и мы, трое мальчиков, с отцом отправлялись в баню, где всегда была очередь. По крайней мере, по воскресеньям.

Как это возможно? Не страдали ли от этого взрослые? А старые люди? А больные? Может быть, умудрялись купаться дома? Нагревали воду и -- кружка вместо душа?

Не знаю, спросить уже не у кого. Только радость свою в тот день помню до сих пор. Давайте считать, что был оболванен. Настолько, что не замечал дворовых склок.

Двор был интернациональный. Русские, евреи, армяне -- это те, кого мы различали. А были ли лезгины, курды, талыши? Не знаю, тогда я не ведал об их существовании. Много позже, через 20-30 лет, появилось странное выражение «этниклер» (буквально: «этники»), которое относилось к этим лезгинам, курдам, талышам, -- в смысле «не свои», не главный этнос.

Может быть, у взрослых были какие-то намёки на национальные конфликты. Не исключаю, но у нас, у детей, не было. В одном котле варились. Все про всех всё знали. Впрочем, и тогда, и сейчас люди разные. Одни открытые, другие закрытые. Помню, рядом с нами жила русская семья: отец, мать, дочь. Отец был военный. Они сторонились общей дворовой жизни, были закрыты, закупорены, молчаливы. Когда встречал их, страшно зажимался. Меня учили со всеми здороваться. Но я не мог здороваться, если в ответ мне не улыбались. Какая-то тайна была в той семье. По крайней мере, так придумывает моё воображение сегодня. Только не будем обобщать, прячась за всё более ненавистное мне слово «менталитет». Жили ведь во дворе другие русские, и вся их жизнь была подчёркнуто у всех на виду.

Потом про эти дворы расскажет в своих книгах и фильмах Рустам Ибрагимбеков. И попрощается с ними в фильме «Прощай, южный город». Не без грусти – что-то человеческое там было, но и без особого сожаления – в чём-то они, эти дворы, оказалась несостоятельными. Онтология, так сказать,  дворового масштаба. 

Не будем идеализировать те коммунальные дворы. Не будем ностальгировать. «Худшая вещь» и тогда никуда не девалась. Просто была загнана вглубь. Ждала своего часа. Но нет оснований и для того, чтобы против них ополчаться. Если даже потом окажется, что тогда «не было секса», и мы ничего не знали про экзистенции и, почти по Достоевскому, чтобы не оказался слишком широк человек, попытались его сузить.

После «Кубанских казаков», не меньший восторг испытал от азербайджанского балета «Гюльшен». Там танцевали советские хлопкоробы, наверно, выполнившие социалистический план (смейтесь, смейтесь молодые). Ту музыку помню до сих пор. Позже под эту музыку участвовал в массовом физкультурном параде. Возможно, виной всё та же оболваненность. Но мне до сих пор кажется, что та яркая, радостная музыка была по-настоящему талантливой.

Автор музыки был из самой известной азербайджанской музыкальной династии Гаджибековых. Композитором стал и его сын, увы, ныне тоже покойный, как и его отец. Сын писал уже другую музыку, печальную и драматическую. Да и судьба его, уже в постсоветское время, оказалась такой же драматичной. Но это иной сюжет, и не будем сравнивать разные времена.

Не знаю, как с фильмом «Кубанские казаки», но балет «Гюльшен» хорошо бы поставить в новой редакции. Что-то вроде «Новых песен о старом». Или новых-старых песен о том, как молоды мы были. 

Сегодня часто повторяют, что в дотелевизионную эру люди больше общались друг с другом. Больше беседовали. Возможно. Там, где были светские приёмы. Или «летние сезоны», где даже спектакли ставили. У нас в Баку всё заменяли дворы, маленькие и большие. Игры во дворе, как правило, раздельные: мальчишеские и девчачьи. Пока домой не загонят. Когда становились чуть старше -- вечерние дворовые посиделки. Опять же пока не загонят домой. То, что читали больше, это точно. Помню, как вместо школы (тогда это  называлось «шатал», наверно, от слова «шататься») ходил в читальный зал. Дочитывать «12 стульев» Ильфа и Петрова.

Вырезал и долго сохранял газету со списком лауреатов Сталинской премии по литературе. Старался всё прочесть. Что-то во мне радостно отзывалось на ту советскую муру. Впрочем, почему муру? Эренбург же получил Сталинскую премию первой степени. А был ещё Лев Кассиль «Дорогие мои мальчишки» (Сталинская премия была уже не первой степени). Но мою любимую книгу написал писатель, который, насколько помню, Сталинской премии не получал. Фраерман Рувим Исаевич (фамилия смущала и тогда: «фраером» был сегодняшний «лох», а тут вдруг целая фамилия как признание в «лоховости»; другая особенность этой фамилии тогда не бросалась в глаза). Но это была не «Дикая собака Динго», а «Счастливого плавания». Вышла тогда в «Роман-газете». Храню до сих пор, хотя обветшала, пожелтела, вот-вот рассыплется. Пытался читать её своим детям. Не пошло, заскучали с первой страницы. Пытался -- внукам. Тот же результат. Может, ещё не вечер, может, успею  кого-то зацепить? Хотя надежды мало: другие времена, другие вкусы. А писатель, думаю, талантливый. Как и тот советский композитор, и тот советский кинорежиссёр. До сих пор помню начало повести: первое сентября, десятиклассница, чувство неизъяснимого блаженства, которое, как выяснится вскоре, обманет. Бывает трудно, бывает больно и в 17 лет, разъяснял мне, несмышлёнышу, мудрый Рувим Фраерман, даже среди своих, когда нет засланных шпионов и диверсантов.

Порой тянет перечитать, но, думаю, не стоит. Пусть так, по памяти.

Ещё одна книжная история. Придется признаться, как я примерял на себя роль Павлика Морозова.

Возможно, вам известно, что в тридцатые годы прошлого века мы, в Азербайджане, дважды поменяли алфавит: сначала арабскую вязь на латиницу, потом латиницу -- на кириллицу. И в библиотеке моего отца (кстати, там были Эрнест Хемингуэй, Марсель Пруст, изданные в 1930-е годы, позже эти и другие книги куда-то расползлись) были книги на всех трёх алфавитах. Я любил переставлять их и часто не знал, куда деть один фолиант с выпадавшими страницами, напечатанный арабской вязью. Он меня раздражал, всё время лез в глаза, а я не мог его прочесть. И я решил сжечь эту книгу (возмущайтесь, возмущайтесь, молодые). Нашёл подходящее место, подходящее время и страница за страницей сжёг всю книгу.

Позволю себе не комментировать свой поступок, потому что, если честно, и стыд давно прошёл. Больше не жжёт.

А книга эта, по моим последующим расспросам (отцу я так и не признался), скорее всего, была «Историей азербайджанской литературы» азербайджанского просветителя Фируддина Кочарли, изданной в начале ХХ века.
 
От телячьих радостей постепенно не осталось и следа. Стал смотреть другие фильмы, читать другие книги. Взрослело время, взрослел я сам. Вера в коммунизм рухнула в одночасье. Так уж случилось. Окончил инженерный факультет. Работал на стройке. Там помогли написать мой первый наряд, на основе которого рабочие должны были получать зарплату. Ужаснулся: всё липа, всё подтасовки. Подумал: как может существовать подобная экономика? Рано или поздно должна развалиться. Стал вслух рассуждать перед друзьями. Потом, много позже, когда всё действительно развалилось, они вспоминали моё пророчество. Хотя, в сущности, какой из меня провидец? Амальрик уездного масштаба. Ничего не понимал в те годы ни в политике, ни в экономике, ни в социальных отношениях. Но вот это недоумение – почему всё должно быть построено на лжи – помню до сих пор. И оно стало прорастать вместе с тем, что открылось после ХХ съезда. Пружина стала распрямляться.

Помню до сих пор: начало августа 1968 года. Около самого большого кинотеатра в Баку, кинотеатра «Низами», встретил своего сокурсника. Он считал меня большим докой в  мировой политике. Спросил, не войдут ли советские войска в Прагу. Уверенно ответил: не войдут, мир не позволит. Прошло дней десять. Вошли. Мир позволил. Готов был заплакать от отчаяния (не смейтесь, молодые). Мир, конечно, возмущался. Но не более того. С тех пор избегаю любых прогнозов. И избегаю рассуждать о  политике. От разгадки конспирологических сценариев воротит. 

Тот год был пиком моего антисоветизма. Помню, в тот год, или на следующий, должно было проходить первенство мира по хоккею с шайбой. Его перенесли из Праги в Стокгольм. Спорт превратился для меня в политику. Хуже -- в чистую психиатрию. Расскажу, как смотрел это первенство (смейтесь, смейтесь, молодые). Включил телевизор, а сам сидел на кухне, читал книгу и слушал репортаж по радио. Когда забивали чехи (чехо-словаки?), бежал смотреть повторение по телевизору, когда забивали «советские», оставался сидеть на кухне. Чехи (чехо-словаки?) игру выиграли, но первенство в результате проиграли.

Много воды утекло с тех пор. То ли мир поумнел, то ли мы. Это ведь здорово, что пишу обо всём этом в русский журнал, который не изменил, своё, почти одиозное с советских времен, название.

И ещё -- из песни слова не выкинешь -- сестра моего сокурсника, который позже погиб в автомобильной катастрофе, стала важным государственным чиновником. Уже в независимом Азербайджане. Приближённой высшего лица во власти. Перестали общаться. Без размолвок, само по себе.  Будем считать, что по обоюдному согласию. Она ведь прекрасно знала, как я относился к той власти, а высшее лицо не допускало сбоев в номенклатурном построении. Включая выбор друзей. 

Прошла целая жизнь. Мое советское прошлое расслаивается всё больше и больше. Антисоветизм окончательно прошёл. С улыбкой вспоминаю и очереди, и мои восторги, и неврозы, и даже сожжённую книгу. Но мой маятник всё раскачивается. В полемике называю этот период «чёрной дырой». Было в нём что-то ущербное, что выползает и выползает до сих пор.

...Со слезами на глазах

Можно только догадываться, что задумал изощрённо-коварный ум Сталина сразу после войны. Ситуация казалась благоприятной для почти вселенских амбиций «вождя народов». Надо было только решительно расправиться с теми писателями, композиторами, художниками, прочими интеллигентами, которые могли внести сумятицу в сомкнутые ряды победившего народа. Чтобы спокойно расширять зоны советского влияния.  

Досталось в те годы и многим памятникам героического эпоса, «Манасу» в Киргизии, «Китаби Деде Коркут» в Азербайджане, другим. Они были признаны антинародными. Изучать и издавать их, было запрещено.

В чём же провинились, казалось бы, безобидные литературные памятники? Какую опасность они представляли для советской идеологии?

Сталин понимал: победа в Отечественной войне должна всех объединить. То, что не удавалось раньше, должно получиться сейчас. Героическая память, закреплённая в Героической книге о победе, должна стать гарантией нового единства.

Логика Сталина казалась безупречной: один народ – одна героическая Книга. Все остальные героические книги следовало признать антинародными. Союз республик должен был стать единой страной. С единой идентичностью -- советский народ.

Почему же не сработала «безупречная логика» вождя? Что ей помешало?

Было бы слишком самонадеянным думать, что знаешь ответ на подобный вопрос. Тот самый случай, когда любой ответ опрокидывает вопрос. Возникает сплетение новых вопросов, и приходится отвечать снова и снова.

Кто бы что ни говорил, история знает только сослагательное наклонение, остальное -- банальности. Меняя прошлое, мы меняем настоящее. Если прошлое схвачено намертво, мифологизировано («мифоохмурение», как называет это Л. Аннинский), то настоящее обречено на стагнацию. Это, во-первых.

Европейское Просвещение, из «шинели» которого все мы вышли, это постоянное вопрошание, это нетерпение свободы, установление пределов свободы, преодоление этих пределов и так без конца. Это, во-вторых.

Теперь, с этими оговорками, выскажу догадку.

Так вот, не сработало, потому что, несмотря на безупречную логику «вождя народов», сказалась химера. В античности химера -- это когда спереди лев, в середине коза, сзади змея. В советском варианте -- та же химера, только без ясного пластического образа. Кто-то говорит «мясорубка», кто-то – «общий котёл», кто-то вспомнит такой блестящий и такой убогий фонтан «Дружба народов» на ВДНХ. Другие, те, кто поизощрённее, скажут: ничего холодного, ничего мокрого -- огонь, обжиг, сталь, сталевар. Пожалуй, из той же серии – «гвозди бы делать из этих людей». Но вся эта мифология никак не стыкуется с многонациональностью. Человек из стали не может быть многосоставным, не может быть химерическим (глаза славянские, усы кавказские, выражение лица нордическое).

Если позволить себе некую антитезу этому «человеку из стали», то это, несомненно, «сестрица», «сестра милосердия», которая также никак не может быть химерической (не будем смешить народ). Она, если не из стали, то из другого, более пластичного материала, но только одного. Антитеза классическая: один воюет -- другая спасает и жалеет. Но, вновь повторю, с многонациональностью, многоэтничностью, эти образы-парадигмы никак не стыкуются.

«Отец солдата» пытался стать отцом всех советских солдат, его грузинский акцент русской речи приятно ласкал слух (почти диалект русской советской речи), великий актёр оказался на редкость органичным в откровенно сказочно-фольклорных обстоятельствах фильма, но это ничего не меняет. Все это экзотика, фольклор -- всё равно грузинский ли, русский или (прежде всего) советский. Претензия на монументальность, обернувшаяся орнаментальностью, широкая панорама войны, так и не преодолевшая суммы аттракционов. Это не обличение, это просто констатация. Чужая боль, так и не ставшая своей.

Возьмите «Они сражались за Родину» как невольный парафраз давнего фильма «Она защищает Родину». Изменилась эстетика: там -- пафос плаката (подчеркну: ничего обличающего, советские военные плакаты смело можно назвать великими), здесь -- «судьба солдата в России». Там актриса, будто с военного плаката, здесь -- целая россыпь актеров, будто из самой народной гущи, даже те, которые в других ролях чуть «огламурены», здесь дышат «почвой и судьбой». Наконец, что очень важно, там -- настоящее время, здесь -- прошлое. Но даже этот, по-настоящему эпический, фильм остался на обочине советского сознания. Потому что эпический, а не лирический. Как, например, «Белорусский вокзал» -- возможно, самый главный советский фильм об Отечественной войне. «Белорусский вокзал» фильм лирический и ностальгический, а ностальгический, потому что после войны, после Победы, поменялись нравы, поменялись взаимоотношения людей, поменялась субординация, которую кто-то не смог принять настолько, что пришлось умереть. «Белорусский вокзал» оказался наиболее честным, поскольку не расходился с «жалобностью» послевоенного советского сознания.

Теперь, если говорить прямо, без экивоков: победа в Великой Отечественной могла быть осмыслена только как победа русского народа, как победа русского оружия. В моих словах нет каких-либо фобий, какие уж фобии, если пишу на русском и -- если не пугаться отсутствия политкорректности – сам я частично русский (да простят меня мои соотечественники, первый раз так подумал, когда прочёл «Матрёнин двор» и вдруг решил, что мог бы целую зиму перезимовать с Матрёной, и это не советское во мне, а именно русское, прорвавшееся через оболочку советского, и кто не поймёт меня, всё равно швед это или эстонец, в том на самом деле нет «русскости»). Но, даже будучи «частично русским», вынужден признать: как ни наряжай, как ни накладывай макияж, естественно, органично можно говорить только про Героическую книгу русского народа. Всё остальное -- великодержавные чувства невеликодержавных народов. Не без примеси заискивания.

Победа в войне так и не стала «одной на всех», напротив, она оказалась последним актом советского единства. А пиррова победа оказалась то ли диагнозом, то ли предвестием будущего распада. Она так и не превратилась в героический миф не как «мифоохмурение», а как нормальное мифотворчество, с помощью которого народное сознание осмысляет свои победы, достигая собственного величия.

Возможно, в будущем так и случится, Отечественная станет русским, а не советским мифом (не антисоветским, а внесоветским) и освободится от ложных смыслов и ложных претензий. А пока…

В российском (постсоветском) документальном фильме «Марш Победы» (автор, несмотря на фамилию, Тофик Шахвердиев, тоже, скорее, «русский») через много-много лет после Победы, если смотреть не через парадный плац (хотя и в этом случае марширующие старые солдаты представляют собой печальное зрелище), вызывает у зрителя чувство сострадания и жалости. Обветшали солдаты – обветшала победа. Героический праздник стал праздником старых солдат, которые собираются на прежнем месте, с той же дощечкой: откуда они, кого ищут, но не покидает ощущение, что это -- затянувшееся на годы прощание, того уж нет, этого нет, уже нас всего несколько человек, уже я один. Дожил… Действительно, победа, одна на всех, оставшихся в живых, «со слезами на глазах».

И поскольку я из той же «стаи», и я частично русский, то «День победы» пронзает меня не как героическая песнь, а именно так, «со слезами на глазах». Как прощание с миром, в котором, по крайней мере, 2-3 поколения советских людей (настоящих, не химерических) прожили свою молодость.

А другие поколения идут уже своей дорогой. Где всё другое -- и обретения, и потери.

Рахман Бадалов

"Дружба Народов"

Продолжение следует...