Кафка как-то сказал, что еврейский мальчик уже старик. Сказал, может быть, с сожалением, с печалью. А может быть, с содроганием. Еврейский мальчик вынужден быть стариком, поскольку  прошлое его предков заставляет его остерегаться будущего, поскольку на его хрупкие плечи взвален страх перед будущим. Разве  нормальному, вменяемому родителю еврейского мальчика не хочется вернуть сыну нормальное детство с его взбалмошностью и легкомысленностью, не хочется, чтобы он не вызывал неприязни у сверстников, чтобы ему не приходилось принимать превентивных мер безопасности?

Из недавних встреч. Юная девушка, 18 лет. Почти эталонное воплощение ничем не обременённой юности. Живая, общительная, улыбчивая, раскрепощённая. Настолько подвижная, что, кажется, серьёзное выражение лица не в состоянии долго на нём удержаться. Недавно приехала (вернулась?) на  «историческую» родину. И этот приезд оказывается не просто перемещением в мире, всё более свободном от любых демаркаций (расовых, культурных, прочих), но и неким знаком, репрезентацией неких событий в прошлом, наделённых историческим смыслом. Почему юной девушке нужно жить под этим бременем, входить в это мифическое пространство из своей естественной юности, менять всё -- свою осанку, живость, естественность, остерегаться того, что происшедшее в прошлом может обернуться для неё опасностью в будущем?

У себя в стране у обычных школьников обнаруживаю эту атавистическую ненависть к «чужаку», ставшему «врагом», и никакое обращённое к ним ругательное слово не заставит их так взорваться негодованием, так заплакать от обиды, как этноним «врага». Кто-то должен был им объяснить (учителя в первую очередь), что любой этноним абстрактен и в силу своей абстрактности нейтрален, в нём по определению не может быть никаких эмоциональных смыслов, тем более, негативных.

Откуда взялись эти детские фобии? Наш ретивый националист, обременённый постколониальными комплексами, втайне, подсознательно или вполне сознательно мечтает о том, чтобы взвалить на хрупкие плечи  детей всех своих соотечественников эту «коллективную судьбу», чтобы с детства «свои» были мобилизованы, в любую минуту готовы дать отпор, он радуется, когда встречает таких юных «патриотов», не понимая, что совершает садистский акт: обрекает этого мальчика (у девочек своё бремя, не менее бесчеловечное) на то, чтобы тот так и не узнал, как распоряжаться собой как человеком.

Мартин Хайдеггер говорил: часто в нас, за нас и через нас действуют безличные люди, от них трудно освобождаться. Но парадокс в том, что от «них» трудно освобождаться ещё и потому, что эти «безличные люди» возведены в ранг «патриотов».     

Может быть, на самом деле «национальность» -- одна из самых неудачных выдумок человека. Не случайно ведь такой серьезный исследователь национализма как Том Нейрн написал: «Национализм — патология современного развития, столь же неизбежная, как невроз у индивида, обладающая почти такой же сущностной двусмысленностью, что и он, с аналогичной встроенной вовнутрь неё способностью перерастать в помешательство, укоренённая в дилеммах беспомощности, опутавших собою почти весь мир (общественный эквивалент инфантилизма), и по большей части неизлечимая». Слова, которые -- как обухом по голове, ведь ещё  недавно сам делал огромные усилия, чтобы стать своим, «национальным», не замечал, как из той же «бабушкиной шали» выхолащивал всё живое, человеческое, превращая её в некий жупел.

Не знаю, как с неизбежностью, но болезнь, помешательство, крайняя степень инфантилизма -- это точно. Причём, болезнь, распространённая по всему миру, а не только в постколониальных странах. У У. Эко прочел об авторах бредовых националистических теорий происхождения языка. Здесь и француз, и испанец, и голландец, и швед, и бельгиец – то есть, практически, эта «болезнь» лишена национальной специфики. Существует даже пародия на все эти теории (Андреас Кемпе), в которой  Бог говорит на шведском, Адам на датском, а Еву соблазняет змей, говорящий по-французски.

Не лишённый юмора человек найдёт в публикациях постсоветского времени материал не для одной такой пародии. Например, на Азербайджанском ТВ всерьёз обсуждали, что нашему национальному флагу более 1000 лет. Оставим, однако, эти бредовые интерпретации, которые продолжают плодиться как свидетельство того, что это «патология», неизбежная как «невроз».

Но – маятник не стоит на месте – что, если мы, зациклившись на этих бредовых идеях, вместе с грязной водой выплеснули ребёнка? Бред бредом, но мы же не песчинка на ветру. Глобальный мир должен только обострить чувство родного места в мире (называть ли его родиной или как-то иначе). Не является ли такой же патологией появление сообщества честолюбивых молодых людей, которых удачно назвали «яппи-интернационал» (яппи (yappie) – популярное сокращение от young urban professional (молодой городской профессионал)?  Или то, что С. Хантингтон то ли иронически, то ли всерьёз назвал «Давосской культурой»? Или то, что без капли иронии и сожаления было названо «местечковым космополитизмом»?

Пытаться ответить на такие вопросы в рамках одной статьи было бы наивно и самонадеянно. Позволю себе только два замечания: одно краткое, другое чуть развёрнутое.

Первое.

Культурная политика наших властей за последние 10-15 лет вызывает у меня, мягко говоря, оторопь. Такая вот сюрреалистическая смесь «Давосской культуры», «яппи-интернационала», фетишизации «национального» (по существу -- «ориентального») искусства, гламурных журналов и, конечно, типично советского администрирования. Оставлю эту тему, чтобы избежать голой публицистичности.

Второе.

В последние годы сложилась не лишённая смысла формула «жить локально, думать глобально». Но что означает «локально»? Страну, город, село, городской квартал или просто семейный круг?

Поскольку здесь у меня больше вопросов, чем ответов, ограничусь примерами.

Париж начала ХХ века. «Праздник, который всегда с тобой», «Русские сезоны», парижские кафе, сюрреалисты, Бунюэль и Дали, и многое другое. Что это? «Французская культура» или некая культурная локальность, где произошло то, что произошло?

А Аттар, Руми, Саади, Хафиз, Омар Хайям? Что это? Раздел «Истории персидской литературы» или нечто вненациональное, что возникает из скрещенья различных «пород» и распадается, когда иссякает творческий порыв?

Итальянский неореализм кажется принципиально итальянским. Но, на мой взгляд, итальянское здесь это узор, орнамент, колорит, экзотика -- любые слова подходят. А сущность, то, что касается поэтики, -- вненациональная. Поэтому и стал неореализм явлением в мировой культуре (не только в мировом кино) подобно «французскому» импрессионизму.

Теперь об одной персоне, близкой к нашей теме. Сергей Параджанов. Армянский режиссёр? Сомневаюсь. Если уж определять его «бремя этничности», то он -- «тбилисский армянин», причём, оба слова равно значимы и одно без другого существовать не может. Ни без одного из них не объяснить ни личность самого художника, ни его творчество.

Вообще, определения «французский», «английский» во многих случаях постепенно теряют своё значение, а порой выглядят нелепо, как, скажем «немецкий физик» или «французский химик». В каком смысле «немецкий» или «французский»? Тот же Г. Гачев мог выводить, например, теорию дополнительности Н. Бора из датского «психо-космо-логоса». Но Г. Гачев, как обычно (в этом его сила), призывает нас разделить с ним не результаты, а сам процесс поисков смысла.

На этом остановлюсь в убеждении, что «жить локально» означает не привязанность к той или иной географической точке, а возможность перемещаться, примыкать, свободно, без предрассудков, даже если не способен оторваться от «отеческих гробов».

В заключение затянувшейся главки вернусь к её названию.

Признаюсь, просто продублировал название своей статьи на блоге. Оно было провокативным, я понимал, что на меня набросятся ретивые националисты, которых множество на различных интернетовских форумах. А я в ответ – контраргумент: «мы азербайджанцы, мы армяне» - ничего не означает, пустой звук. Слишком большое обобщение, чистая декларация, не лишённая агрессивности, дань прошлому, когда было привычно прятаться за спину всех «своих». А вычислить «своих» в современном мире по этническому признаку всё труднее и труднее. Спорт, футбол -- показательный пример. Национальные сборные ещё сохраняются, ещё подпитывают (и подпитываются) национальными (националистическими?) чувствами, но уже отходят на второй план. Близкие процессы происходят и в культуре. Скажем, всё труднее обозначить национальной принадлежностью тот или иной фильм. В каком-то случае -- да, в каком-то -- нет. «Европейский фильм» - куда ни шло, да и то, такой фильм может быть снят и в Японии, и в Турции. Похоже на ту же идентичность, в которую можно войти и из которой можно выйти. 

Возвращаясь к названию. Если в будущем и будут появляться коллективные заявления или коллективные обращения, то только в форме «мы, группа граждан Азербайджана», «мы, группа граждан Армении». Разница видна невооружённым взглядом. «Группа граждан» означает добровольный выбор, такая «группа»  перестаёт существовать, как только её функция выполнена. Она не ищет себе «исторического», а по существу мифологического, обоснования. И поэтому – никакого парадокса – у такой группы больше шансов договориться.

Пора признать, что у каждого из нас -- своя «история» и своя «культура». Даже если она в чём-то пересекается (пока?!) с «коллективной судьбой».

Послесловие

Осталось объяснить название всего текста. И, как всегда, -- рассказ в рассказе.

Был у наших художников-концептуалистов проект, который они отнесли к жанру Land Art, но который, на мой взгляд, был много шире этого жанра.

Когда-то на Апшероне открыли нефть, и начался промышленный бум. За ним культурный. И на волне этого бума, промышленного и культурного, художники стали открывать для себя свой Апшерон. Суровый Апшеронский визуальный образ. Деревья, скалы, жилища с плоской крышей, горячий песок, колоритных людей в этом мире. Открывали апшеронский пейзаж не только свои, родившиеся на Апшероне, но и те, кто приехал сюда из других мест. Открывали то, что было совершенно не похоже на пейзажи и атмосферу других мест, с вековечными высокими деревьями, вечнозелёной травой и журчащими родниками. Здесь всё было другое и то, что можно назвать «красотой» принципиально иным.
Как обычно случается в искусстве, художники то ли открыли Апшерон, то ли сами его создали. Как Тёрнер, создавший, как говорят любители парадоксов, лондонские туманы.

Апшерон стал визитной карточкой практически всех  азербайджанских художников.

Но нефть, без которой не было бы промышленного бума и многого другого, всё и разрушила. Нещадная эксплуатация резко изменила облик Апшерона. Привычными стали захламлённые, заболоченные территории, заброшенные скважины, ржавеющие трубы, мусорные свалки.  Добавлю к этому: в последние годы -- десятиметровые заборы, асфальт вместо песка, пальма вместо лозы. И кое-где среди ворвавшегося сюда чужого (не удержусь, хамского) мира -- чудом сохранившиеся, кажущиеся одинокими, апшеронские тутовые деревья, похожие на скульптуру, в немыслимых изгибах, в наростах различной формы, странно-корявые, пожалуй, не представимые без этого песка, без этого жаркого воздуха. А может быть, как знать, без этих странных апшеронских жителей.

Так что же придумали наши художники (а среди них были самые известные наши художники)? Они пришли очеловечить это пространство, пусть на время, на неделю, на десять дней. Но очеловечить. Примириться с этим новым пейзажем когда-то уникального Апшерона. Из заброшенных труб создали авангардную скульптуру. На вымазанный в мазуте обломок скважины нанизали ожерелье. Из брошенных кусочков проволоки выложили на песке изображение рыбы, будто выброшенной на берег. На грязном, коричневом от нефти песке, сохранили свои следы и окантовали их цветными камешками. Из использованных бутылок, всё в той же коричнево-чёрной гамме, составили странный натюрморт. Торчащий из моря обломок трубы превратили в подобие крепостной стены. Взяли в рамку, наподобие станковой живописи, остатки  то ли камышей, то ли просто попавших под руку растений. А был ещё некий заброшенный корабль, который они разукрасили, взобрались на него и превратили в подобие феллиниевского корабля. Они прожили несколько дней рядом со всем этим заброшенным миром, фотографировались и рассказывали потом, какие это были счастливые дни на когда-то столь привлекательном, а сейчас изуродованном, смертельно больном Апшероне. Остаётся только догадываться: счастливыми оттого, что были вместе, или оттого, что за этой изуродованной реальностью им мерещился подлинный апшеронский пейзаж.

Потом, уже в городском выставочном зале, была выставка. И каталог, красивый каталог, который храню до сих пор.     

Скептически отношусь ко многим проектам художников-концептуалистов, в них много нарочитости, перебора, прямой декларативности. В этом же проекте не было ни обличения, ни вызова, ни декларации, а только -- боль, печаль, даже нежность.

Тогда-то и написал об этом пространную статью. Не столько о самом концептуальном проекте, сколько об Апшероне, о том, чем мы ему обязаны (ведь, в конце концов, это нефть не азербайджанская, а апшеронская) и чем ему отплатили. В той статье, неожиданно для меня самого, родился образ олигофрена. Я писал, что если у отца и матери родился ребенок-олигофрен, то лучше не выяснять, откуда этот генетический сбой, кто виноват -- муж или жена, не жаловаться на судьбу. Это путь, разрушительный для всех участников драмы.

Остаётся одно – полюбить олигофрена. Только так можно помочь и больному ребёнку, и себе самим.

Те художники, своим проектом, не спасли и не могли спасти Апшерон. Но, может быть, они смогли помочь самим себе.

P.S.  Напомню: бабушка моя была родом из Шуши. И добавлю, жена была родом из Апшерона.

Рахман Бадалов