Гасан Чингизович Гусейнов Род. в г. Баку 02.09.1953 г. Сын писателя Ч. Гусейнова. Окончил МГУ (1975). Кандидат филологических наук (МГУ, 1979), доктор филологических наук (РГГУ, 2002). Работал в ГИТИСе (1978-84), в ИМЛИ АН СССР (с 1984). В 1990-1991 - стипендиат Фонда Гумбольдта в Гейдельберге, 1992-1997 - научный сотрудник Бременского института Восточной Европы, преподавал в университетах Дании и Германии, работает в интернет-редакции "Немецкой волны" (с 2001), приват-доцент Боннского университета (с 2002). Печатается с 1968. Автор кн.: Драматургический метод Платона. М., 1981; "Орестея" Эсхила. Образное моделирование действия. М., 1982; Аристофан. М., "Искусство", 1988; Карта нашей Родины: идеологема между словом и телом. Хельсинки, 2000. Д.С.П. Материалы к русскому общественно-политическому словарю ХХ в. М., "Три квадрата", 2003. Д.С.П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М., "Три квадрата", 2004. Второе, дополненное издание "Карты нашей Родины" вышло в издательстве ОГИ в 2005.

Лекция, посвященная интересным пунктам жизни и творчества Бориса Пастернака и Булата Окуджавы, всполохнула интерес аудитории не на шутку. Два эпизода из жизни этих художников, рассказанные непосредственно и задушевно, как в дружеской беседе, в которой делишься чем-то сокровенным, без претензий на патетику. Лекция – жанр, вызывающий рефлекс академической скуки и вялости, в исполнении Гасана Гусейнова, преподавателя МГУ, переформатировался в увлекательнейший рассказ, скромно маскирующий груз перемолотой информации.

Эти два эпизода, выбранные, казалось бы, без определенной связи, в восприятии аудитории оказались объединенными под одной темой – проблема отношений художника и власти. Сложная судьба творца, поставленного в зависимость от власть предержащих, его вечный выбор между  собственным благополучием и следованием своей истине – на примере жизни Пастернака. И неоднозначный путь самоосознания на стезях изменчивого мира, осознания своего места и роли в нем на примере мемуарной прозы Булата Окуджавы.

Художника, как правило, всегда тянет дистанцироваться от истины мира сего, отдавать предпочтение Божьему, нежели кесареву. Но история  показывает, как сложны бывают подобные отмежевания, как взаимозависимы эти обе стороны – Мастер и Власть. Леонардо и Борджиа, Микеланджело и папа, Галилей и инквизиция, Радищев и Екатерина, Гумилев и Октябрь… список пополняем и бесконечен.

Персона, олицетворяющая Власть, часто обаятельна, поскольку является живым воплощением силы, некой попыткой человекобоговоплощения. Сколь часто художник, обманываясь сим романтическим ореолом, не замечает подлинной сути его. И сколь часто, замечая, оказывается пойманным в силки собственного прозрения. Как тот же Мандельштам, столь сурово поплатившийся за свое:

Мы живем, под собою не чуя страны.
Наши речи за десять шагов не слышны.
А где хватит на полразговорца,
Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сверкают его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.

Теперь, по прошествии времени, кто не узнает в этом портрете Иосифа Виссарионыча. Но не для всех современников казненного Мандельштама этот образ был столь однозачен. Иначе не родилось бы творение Паоло Яшвили «Сталин»:

Не знаю дня, которого, как небо,
Не обнимали б мысли о тебе.
Придать им ход такой хотелось мне бы,
Чтоб стали, как знамена в Октябре.

Открылся Кремль, и ты в шинели серой.
Массивность бронзы обрело сукно.
Ты близок всем и страшен лицемеру,
Ты тверд и прям и с партией – одно.

Ты стоек верой миллионов, коим
Октябрь дал вес отдельных единиц.
Не мавзолей, твой дух пронзен покоем
Потухших в славе ленинских зениц.

Ты с ним всегда, и ни единой пядью
Его прямых путей не покривил… и т.п. в том же духе.

С высоты настоящего, может, и легко судить, но кто может указать тот водораздел, за которым кончается художническая воля и начинается подплясывание под ритм политического диктата. Судьба Лени Рифеншталь, режиссера, чье имя до сих пор под запретом в Германии, наиболее показательна в этом смысле. Отснявшая непревзойденные шедевры документального кино («Триумф воли», «Олимпия») по заказу третьего рейха режиссер оказалась заложницей либо собственного политического индифферентизма, либо всеобщей политической истерии и гипноза. И на ее убежденное – «я всего лишь добросовестно выполнила заказ, от которого невозможно было отказаться», – эхом отозвались запрет и забвение ее имени  на Родине, неотменимость которых пропорциональны силе ее таланта и мастерства.

И вот тут, на стыке переменных политкорректности и политрелевантности, создается короткое замыкание в поле осознания себя и своей роли в свершающейся (или свершившейся) истории, столь часто порождающее  самоотрицание. Или искажение. Или фальсификации. Осознанные или неосознанные – это уже не важно. Важно то, что Письмо, как факт, как документ, останется в истории и будет свидетельствовать потомкам… Как и слова Пастернака:

Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.

Лейла Султанзаде

Kultura.Az