«Удивительно – у всего живого зев красный,/ даже у хладнокровных рыб./ Когда они разевают рот (…)/ Всё живое горит изнутри». «Слепая тяга к теплу» чревата ожогом («… ясно ощущая/ ожог от смещения чувств»), после которого жизнь медленно приходит к прежнему созерцательному состоянию – «Я уже успокаиваюсь./ На меня тоже упало некоторое тепло солнца».

А если враг, угрожающий существованию? «Всегда есть вещь, с помощью которой/ можно быть выше силы оружия (…)/ Эта вещь – молчаливое презрение», «горбоносая птица гордости».

Но даже растительная жизнь – «И радоваться, что живу,/ незатейливо, как трава», «Пройти по жизни, как пыльца», – не менее ценная, чем жизнь потрясателя и ниспровергателя всех богов («Кто сказал, что тополь не плодоносит?/ Верхушка его уперлась в небо/ и принесла звёзды»), предполагает минимум движения – «и ждать свою смерть (…) поливая лозу». «Жизнь – ковёр цельнотканый,/ узлы и нити с изнанки,/ с лица –/ красивый узор», – за моллюском, впечатанным в юрской аммонит, за окаменевшим молчанием синих гор («Горы гордые!/ Не ваше ль молчание мою насыщало любовь?»), за алым псом, бегущим по снегу чувствуются невидимые подводные камни, шевелящиеся под землёй корни. Это молчание и одиночество не мертво («О утро!/ Верни мне мою изумлённость,/ я жить начну сначала»), это «терпкая тишина» и томление вечно сумеречного чистилища – «Но кто его знает – на том свете/ или ещё здесь./ Ведь так быстро сердце не остывает». Чистилище – взгляд Лотовой жены (окаменевшей): «Всё чаще мне представляется –/ что глаза у меня позади./ Сама по своим следам иду,/ плутаю в сетях воспоминаний». Это жёлтая осень («Я тряхнула осеннее дерево,/ и осыпало меня листвой./ О сколько под ней надежд погребено»), ищущая детство, ибо цель чистилища – освободиться от окалины наносного  и вернуться в первобытное наивное состояние, которая, по-своему, есть мудрость: «Он умер,/ пожилая женщина уронила на землю вдох./ Он умер,/ молодая женщина разрыдалась./ Ребёнок взглянул печально:/ А когда он вернётся?».

Это последнее томление то ли по смерти, то ли по любви внезапно оказывается целокупным («Забывать начинаю,/ какого цвета твои ресницы…/ Ну хоть что-нибудь мне ответь –/ можно ли ждать весть о тебе,/ или можно уже умереть?»). Смерть-Любовь – тот самый последний штрих, выявляющий (или не выявляющий), как лакмусова бумага, ценность жизни. «Не успокоюсь, пока не сделаю тебе больно», – только смятые цветы благоухают во всю силу. Действительно, жертвенной  капле, канувшей в пучине Океана не важно: сохранила ли она свою индивидуальность – «Такая короткая встреча,/ такое огромное забвение».

Марат Шафиев

Kultura.Az