Но ведь они давно умерли, или я что-то путаю?.. Такое было  в 1995-м,  когда к 100-летию Шарифа вышла моя заметка «Памяти учителя» в «Литгазете» (больше никто не вспомнил о дате): принёс за две недели, просил дать к 28 марта, но, толком не вняв моим словам, решили, что некролог, опубликовали тут же; потом встречаю друга Виля Ганиева, и он мне, растерянный: «Что-то с памятью у меня страслось… Разве Шариф умер недавно?» И вот – сон. Или это, подумал в самомнении, трансформация ожидания ушедших аксакалов на мемуарный портрет? И впрямь: может, пора?

В моей жизни было два аксакала, оба жили в Москве, а до того – в Тифлисе, или Тбилиси: одному, это Азиз Шариф, обязан, помимо всего прочего, путешествием в столицу Кавказа Тбилиси, без чего не состоялся бы «Фатальный…», а другой, это Мехти Уцмиев, помог с «Доктором N», снабдил меня, будучи свидетелем тех событий, оригинальной рукописью – короткими карандашными записями его родича Лютфали-бека, день за днём с 4-го по 19-е сентября 1918 г. он зафиксировал попытку (закончилась его гибелью) примирить в тогдашней карабахской войне враждующих азербайджанцев и армян; в США я говорил, вспомнив об этих записях,  в докладе о карабахском конфликте: в мире свыше шести тысяч компактно проживающих этносов, и если все загорятся желанием создать этно-независимые государства, мир запылает; так что спасибочки беловежским братьям-славянам, с чьей помощью созданы независимые государства, и некоторые ныне в состоянии войны, у одних – эйфория победы, у других – жажда мести, и нескончаемы противостояния; говорил и про иерархию ценностей:  интересы человека превыше интересов государства, но кто этому следует? И вдруг один из вашингтонских чинов обещает мне, если я сумею разрешить карабахский конфликт, аж Нобелевскую премию мира, и я, вспомнив про судьбу Лютфали-бека, наивно спрашиваю: «А выдаётся премия посмертно?» «Нет», – отвечает. «Увы, – развожу руками, – тогда ничего сделать не смогу».

Азиз Алиевич Шариф

Познакомились с ним, когда поступил в аспирантуру ИВАНа, стал его, тогда кандидата наук, аспирантом. Но увидел его чуть более года назад, будучи студентом, – приходил в институт, он размещался на Кропоткинской рядом с метро Дворец Советов, потащил меня туда Рауф Сеидов, возжелав, чтоб тот – завален, мнилось, заказами на переводы, почему бы, говорит Рауф, не дать бедным студентам подзаработать? Я не поднялся на площадку, где оживлённо, показалось, беседовали Рауф с Шарифом. «Жадничает старик!» - сказал, когда возвращались, мол, клялся, что никаких заказов, походите по издательствам, поищите.

Жизнь Шарифа должна была оборваться в молодости. Дело в том, что разгон Учредительного собрания в Петрограде в 1918 г. автоматически привёл к распаду в Тифлисе Закавказского сейма и, как результат, - созданию независимых Грузии, Азербайджана и Армении. Социалист-революционер, или эсер Шариф выступил резко против большевиков. Особенно досталось неистовому младокоммунисту Али-Гейдару Караеву (в «Докторе N» – Кара Гейдар, «Чёрный Гейдар»); как-то шли с Азизом Алиевичем по Баку, негодовал: «Как можно называть улицу именем человека, который пролил столько крови?» Это случилось после «развенчания культа», реабилитации жертв, в т.ч. самого Караева, – в его честь переименовали улицу Кагановича, а в новейшее время отказались и от имени Караева, не помню, как теперь называется).

В 1921 г. после советизации Азербайджана, когда 11 Красная Армия только что захватила Грузию, Али-Гейдар, став большим чином, будучи в Тифлисе, увидел, проезжая на фаэтоне, Шарифа и тут же приказал арестовать «меньшевика» (это в моих записях – со слов А.Ш.). Этапом его отправили в Баку, семь дней пути в поезде, хлеб, вода, селёдка, которую не ел. ЧК приговорил его к расстрелу, мол, «иначе принесёт нам большой вред»; но благодаря стечению обстоятельств, чудом спасся: накануне соперником был убит председатель ЧК и в наступившей неразберихе Шарифа выпустили, сказалось и заступничество земляка-тифлисца Предревкома Нариманова и Агамалиоглу (отпущенные последующие годы считал подарком судьбы), велели тут же явиться в наркомзем, Агамалиоглу ему: «Пиши заявление о принятии тебя в коммунистическую партию, это единственный выход («был бы сейчас членом партии с 1921 г., но вряд ли б выжил в огне 37-го»); отказался писать: не может, де, изменять убеждения, считает советизацию демократических республик насилием, хочет вернуться в Тифлис, где семья. «Что ж, пеняй на себя, – сказал Агамалиоглу, – в Тифлисе сукин сын Караев тебя арестует, уже помочь не сможем».

Работал консультантом Совнаркома ЗСФСР в Тифлисе, потом по издательским делам пригласили в Баку – заняться поиском утерянного архива видного азербайджанского литератора и учёного Фридун-бека Кочарлинского; некогда его жена-вдова Бадисяба-ханым показывала ему сундук, где были письма и отца Азиза Шарифа, – Кочарлинского убили в мартовскую бойню 1918 года, мол, телеграмму-приказ о сохранении его жизни получили поздно; Азиз Шариф написал письмо М.-Дж. Багирову, чтобы расследовали это преступление (копию хранит), хотел оправить через большевичку Айну Султанову, но та отсоветовала: «Не влезай в это дело»; вскоре её самою репрессировали – в 1937-м пошли повальные аресты… Всех кругом берут, осенью сняли с работы в издательстве и Азиза Шарифа, «хорошо, что был беспартийным, не надо открепляться от партучёта», и он уехал в Тифлис, нигде не работал, переводил азербайджанских классиков… Потом, после войны, пригласили работать в Москву, постпредство Азербайджана, и продолжилась, помимо службы, его просветительская деятельность – занимался делами, которые, если исходить из ситуации развала и разрухи, кажутся в лучшем случае наивными, бессмысленными. Но есть, чёрт побери, реалии века, и тогда, в категориях исторических, все – первое: познакомил русский мир с азербайджанской культурой, её классиками (о нас узнавали в мире, напомню забывчивым, через русские переводы): Дж. Мамедкулизаде, А. Ахвердов, Мирза Ибрагимов; переводы русской классики на азербайджанский: «Женитьба» Гоголя, «Мать» и «Враги» Горького, «Разгром» Фадеева; отдал немало сил укреплению уникальной в своем роде кафедры литератур народов СССР в МГУ, её уже нет, но дух жив, студенты, дипломники, аспиранты постигали национальные литературы; разработал курс истории литератур народов Закавказья, «союз» воплотился и в его личной жизни: жена, о чём было, – армянка (первая тоже, родная сестра второй!), внук Али – смешенье кровей армяно-азербайджанских по матери, это Гюля Шариф, и русско-грузинских по отцу, это Игорь Абасадзе.

Как-то пришёл к ним в гости, Азиз-даи показал свои дневники, это были небольшие ученические тетрадки, карандашом, на русском, чернилами тоже, обстоятельные, подробные записи. Вдруг с чего-то с жаром прочитал мне один из кусков: «О, моя душа!..» Юношеская сентиментальность. Предложил ему: «А может, уйдете на пенсию (всего-то ему было тогда 67, казался стариком), дабы писать воспоминания, обрабатывать дневники?» «Как же я могу уйти? – возразил мне; лишь теперь я, оказавшись в подобной ситуации, его понимаю: – А кто будет читать в МГУ мой курс?»

 Одним из первых он выпустил работы в жанре мемуаров «Из дней минувших» и «Отец и я». Вообще-то в азербайджанской литературе жанр этот развит слабо и, приступая к собственным воспоминаниям, я опирался, прежде всего, на богатейшие традиции русской мемуаристики, но и у нас есть шедевры: «Старый Баку» певца и актёра Гусейнкули Сарабского; «Мои воспоминания» генерала русской царской армии Али-Аги Шихлинского о подвигах русского воинства (после распада империи генерал стал замминистра обороны Демократического Азербайджана, о чём в мемуарах ни слова, ибо государство это считалось по официальной историографии буржуазно-националистическим).

Книги мемуарные оставили деятели первой волны эмиграции, назову «Кавказские дни» французской писательницы Уммулбану, внучки бакинских миллионеров Мусы Нагиева и Шамси Асадуллаева, выступала под псевдонимом Банин, странным образом созвучным с фамилией Бунина (о нём, влюблённым в неё, оставила колючие заметки); в предисловии к русскому переводу Рустам Ибрагимбеков, кстати, написавший пьесу Последний поединок Ивана Бунина на тему Банин – Бунин, высказывает горькие суждения, что наличие в литературе воспоминаний вселяет надежду, что в случае массовой эмиграции из Азербайджана [ведь почти половина населения страны – в эмиграции, главным образом, в России] найдутся женщины, способные правдиво и талантливо рассказать миру о том, как мы жили в Баку в начале третьего тысячелетия.

Именно Шариф, «Азиз-даи», «дядя Азиз», как звал его, когда говорили с ним по-азербайджански (обращение на русском – «Азиз Алиевич»), заразил меня страстью к ведению дневника: «Как?! – недоуменно глянул он сквозь толстые стёкла очков на меня, ещё на заре нашего знакомства. – Не ведёте записей проделанного за день?» «Нет, почему же? – ответил. – Намечаю перечень предстоящих дел на день, неделю, а то и месяц, текущие и перспективные, а потом зачёркиваю с удовольствием, что сделано, и так до следующего раза». «Я о другом!.. – и долго, методично говорил о «культуре дневниковых записей»: фиксировать сделанное за день, хранить полученные письма, иметь архив, короче, держать в порядке «литературное хозяйство». Много раз я пытался, аж с четырнадцати лет, вести записи, – терпения хватало на день-два.

Жизнь Азиза Шарифа, включая тифлисское отрочество и юность, общения с деятелями России и Кавказа обстоятельно запечатлены в его дневниках, на которые, правда, редко ссылаются, а это – 45 больших томов-тетрадей, день за днем запись событий с 1907 г., то есть с 12-ти лет до конца жизни; успел – не без моей подсказки – переслать в Баку за несколько месяцев до смерти весь свой архив, который исчислялся… центнерами.

В Азербайджане к Азизу Шарифу долгое время относились, мягко говоря, сдержанно (бывший, т.с., «меньшевик»? иных причин нет и быть не может), и ситуацию в корне переломил, став 1-м секретарём ЦК Компартии, Гейдар Алиев, питавший особую приязнь к землякам-нахичеванцам: стали его издавать, он даже вошёл в обойму лиц, имеющих право – это было заметным статусом в советские годы – подписи под… правительственными некрологами.

В финале долгой жизни Азиза Шарифа «дружба народов», вопреки здравому смыслу, обернулись самоубийственной бойней, но, застав начало межэтнических конфликтов в Закавказье (глубоко оскорблён был, как и все нормальные люди, изданной в Ереване в 1984 г. на русском языке скандально-мерзостной книгой Зория Балаяна «Очаг», положившей начало открытой и легально выраженной вражде народов), ушел с надеждой, что эти споры до кровопролитий, а тем более войн, не доведут: целый век прожил в уверенности, что распри – случайность, и, веря в торжество разума, посылал письма-укоры деятелям культуры Азербайджана и Армении, призывая к сдержанности, прося одуматься… – неужто, кажется порой, прожил жизнь в наивности? И если так – не позавидовать ли ему?

Первой, кто возглавила открытую в начале 60-х кафедру литератур народов СССР в МГУ, была Медина Искандеровна Богданова, хотя и прежде, о чём было, читались лекции по данному предмету и в качестве преподавателей привлекались известные писатели тоже – Мухтар Ауэзов, изгнанный в своё время из Казахстана («нет пророков в своём отечестве»), и Москва, как часто случалось, приютила его; белорус Алесь Адамович; многие годы работали здесь башкирский учёный Роберт Гатович Бикмухаметов, ученик и соратник Шарифа Халык Гусейнович Короглы… – тут я сделаю отступление, чтобы поведать о нём, ибо в моём сознании Шариф и Короглы неразлучны: провёл он детство и отрочество в Ашхабаде, учился в персидско-бехаистской школе, отсюда – блестящее знание фарси: именно как преподаватель персидского начал деятельность на восточном отделении филфака, на базе которого впоследствии был образован при МГУ нынешний ИСАА, Институт стран Азии и Африки. Рассказывал мне, история занятная, про странности, связанные с происхождение его имени: дело в том, что Халык означает Творец, Создатель, и после революции из мусульманских имён, так или иначе связанных с Богом, – Аллахгулу, или Раб Аллаха, Аллахвердиев, или Богом данный, стали изымать Аллах, оставляя другую часть имени. Так появилось множество невразумительных фамилий: Гулиев, или Рабов, Вердиев, или Данов. Но в семье Короглы из имени Раб Творца по ошибке убрали Раба-Абдула и остался Творец-Халык. Поучительна история и с фамилией Кёроглы, Сын слепца: это легендарное имя поэта-воина, есть у ряда тюркских народов одноимённый эпос; Короглы сравнимо, к примеру, с Ильёй Муромцем, фамилия на русский лад звучала б Ильямуромцев; но именно героическим именем назвался отец Халыка: в Мешхете, Иране, живут родичи по отцу, их фамилия Семими, Искренний. «Короглы» спервоначалу у человека восточного вызывает недоумение, так было и со мной: возможно ли, чтобы у кого-то были такие странные имя и фамилия?!

Однажды предметом нашего разговора с Халыком Гусейновичем стал  некролог о… нём; да, было такое: кто-то из земляков позвонил в Москву по старому телефону Халыка, и там, дабы прекратить частые, очевидно, и надоедливые звонки, ляпнули: умер, дескать, ваш Короглы! В Баку – потрясение, тут же опубликовали: «Тюркский мир потерял Короглы». В те же дни был в Баку тюрколог Тофик Меликли, и Халык Гусейнович о чём-то его попросил, а он – к директору Института литературы Яшару Караеву, одному из авторов некролога, мол, просит Халык-муэллим (уважительное учитель, прибавляется в знак почтения к имени), чтобы вы… – не дав тому договорить, изумлённый Яшар Караев перебил его: Постой, ведь он умер!.. Не стану описывать сценку, скажу, что потом Халык преподнёс мне ксерокопию некролога, и я пошутил: «Ваше счастье, что вы при жизни узнали, как о вас высоко думают! А что при жизни появился некролог – к долгой жизни!» И правда: дожил до глубокой старости. Деятельность Халыка протекала в условиях, когда всё более возраставшее национальное самосознание переходило зачастую в самолюбование, шло состязание в удревлении, так сказать, собственной истории, культуры, что, в частности, проявилось в определении времени создания выдающегося Китаби деде Коркут, или Книга моего деда Коркута. Ставшие самостоятельными государствами Азербайджан и Туркмения каждый на свой лад отметили юбилей уникальной книги: Азербайджан – 1300-летие, а Туркмения – 1400-летие, в то время как книга, по изысканиям Х.Г., обрела целостность не ранее ХУ века. Не раз оспаривали, узко трактуя культурное наследие, доказательства Х.Г. о принадлежности того или иного эпоса не только к отдельному этносу: тот же эпос, как и Короглы, – памятник не только турецкий, азербайджанский или туркменский, а входит в духовную сокровищницу многих тюркских народов.

Нас с Халыком связывали воспоминания о Шарифе, и как-то на правах старшего он пожурил меня, когда рассказал ему, как наш с ним учитель, прочитав «Фатальный…», выразил мне неудовольствие тем, что я вывел его в романе.

А было так: как-то Азиз Шариф рассказывал мне о внуке Ахундова, своём ровеснике, кого, как и деда, звали Фатали, и, зная, что у того хранится дедов сундук, в конце 20-х годов организовал его покупку от имени советского правительства, тогда и всплыли два важнейших произведения Ахундова, считавшиеся утерянными: «Восточная поэма на смерть Пушкина» и философский трактат «Письма Кемалуддовле». Я очень хотел включить в роман забавный эпизод переговоров о сундуке и нашёл ход: оппозиционно настроенный к царскому правлению Ахундов ждал со дня на день ареста, и в романе появилась не реальная, а воображаемая линия развития сюжета: сидит в тюрьме, Метехском замке, и к нему является придуманный им в одной из пьес Колдун, приносит подзорную трубу (о ней была речь в «Письмах...» Ахундова), чтобы он кое-что разглядел в будущем, и вдруг, видя торг, думает, что внук его – это он сам. «О чём ты, Фатали? – отвечает ему Колдун. – Твой сын ещё не женился, а внук, кого видишь, уже состарился!» «А кто этот усач-коротыш?» «Увы, огорчу тебя: внук не понимает твоего величия, а тот, другой… О, ты для него великий!»

«Я на Вас обижен», – говорит мне Шариф. «За что?» – удивился. «Назвали меня в романе усачом-коротышом!» «Не я назвал, а Мирза Фатали Ахундов» «Но роман-то вы написали». «Да, но…» – что-то о правде характера, о логике ситуации, а он: «Этого не должны были делать!»

Как-то видел его фотографию – грозный молодой муж, в контрасте с коротким ростом отрастил длинные, как у Сальвадора Дали, усы, у того вздёрнуты ввысь, а у него – вширь, вот и родился «усач-коротыш». Общения наши, естественно, продолжались, пришёл к ним как-то в гости – вручает мне в дар книгу «Отец и я»: «Надпись, – говорит, – прочтёте потом». Подхалимничаю, де, с этой книгой стали родоначальником азербайджанской мемуаристики», а сам сижу, как на иголках: Что же мне написал? Выйдя, тут же в лифте не утерпел и глянул, русско-азербайджанская смесь: Автору «Фатального Фатали» усач-коротыш’дан (то есть «от усача-коротыша»). Простил?

Шариф начал систематически вести дневник, как уже было, с 1907-го, когда жил в Тифлисе в доме Джалила Мамедкулизаде, и с отрочества выпал ему счастливый жребий общаться с выдающимися деятелями азербайджанской культуры начала ХХ века. Уже после 70-ти лет начал, не без моих настойчивых пожеланий, оформлять записи, переводя их с русского, на котором писал, на азербайджанский. Впоследствии я ужаснулся, узнав, что, русский оригинал он… уничтожил, оставив лишь перевод. «Почему Вы так поступили?! – чуть ли не вскричал я в недоумении. – Хотя б сохранили оригинал для детей и внуков!» И тут он ответил, неожиданно резко и грубо, что было непривычно для него: Джанлары чыхсын, дилимизи ойренсинлер ве охусунлар! - пусть, мол, переведу мягче, удосужатся изучить родной мой язык, если хотят прочитать дневник своего отца и деда.

Но кое-какие тетради русского оригинала он, оказывается, всё же сохранил, о чём прочитал недавно (публикация была подготовлена Госархивом литературы и искусства Азербайджана, Маарифом Теймуровым): Переписывая старые записи в новые тетради, я пропускал всё, что касалось той [первой] романтической и неудавшейся любви, оставляя лишь краткие заметки об отдельных фактах. Новая моя любовь и связь с М. [Марией Аркадьевной] продолжается уже 55 лет [это пишется 6 июля 1987 г.], выдержав все испытания… И вот конец – страшный склероз, когда моя любимая подруга… считает меня добрым, отзывчивым человеком, который имеет жену, семью в Баку, где и живёт, а в Москве бывает очень редко.

…Сидели в летний день – последний в его жизни – в беседке д/т Переделкино, Азиз Алиевич говорил, что в жизни ему повезло, общался с Мамедкулизаде, Сабиром, Ахвердовым (тут тепло улыбнулся), Джавидом, вспомнил Мехти Гусейна, сокрушался, что тот умер молодым, а Мирзе Ибрагимову, подумать только, 75! Мария Аркадьевна вдруг вскрикнула: «Какой ужас! Тебе 92, мне 85! Как бежит время!» «Не бежит, а летит!» – сказал он, вздохнув, и добавил: «Самое ужасное, что никого не осталось из ровесников! – Потом, точно отвечая себе: – Продолжаю ли дневник? Писать мне уже не о чём, всё уже сказано».

Князь Мехти Хасаевич Уцмиев

Социальное происхождение Уцмиева (такой пункт был в анкетах советской поры), тогда не очень выгодное, модно сейчас: выходец из знатного княжеского кумыкского рода Уцмиевых, правнук царского генерала Хасая, а также… – тут сделаю паузу, ибо если в азербайджанской среде назову имя человека, чьим правнуком он был, то посыплются недоуменные вопросы: мол, как же так, столько времени не знали про правнука нашей великой поэтессы Натеван Хуршид Бану, или «Ханкызы», «Ханская дочь», как её звали в народе, и кому в Баку установлен величественный памятник?!

О Мехти Хасаевиче я сам узнал в начале 80-х годов: нас «познакомил» мой герой Мирза-Фатали, дружный с его прадедом Хасаем Уцмиевым: сохранилась книга Мирзы-Фатали с дарственной надписью по-русски князю Хасаю: «Душа моя из тех пламенных душ, которые никогда не в состоянии скрыть ни радости, ни печали, а потому я не могу не сообщить Вам сегодня мою радость – уничтожилось для меня всякое сомнение в несбыточности начатого нами предприятия и желание наше близко к исполнению, о чём с сего же числа даю Вам верное обещание. Объяснение оставляю до другого удобного случая. 18 марта 1846»; эти слова Ахундова впоследствии трактовались как чуть ли не участие в заговоре против царя; осталось нерасшифрованным и то, что вкладывалось в «желание, которое близко к исполнению».

Генерал был легендарной личностью: отданный в детстве своим отцом Мусаханом, влиятельным дагестанским правителем, объединявшим владения семи кумыкских княжеских фамилий, в знак верности царю в аманаты, он был определён в Петербурге в пажеский корпус, затем послан учиться во Францию в Сен-Сирскую военную академию (которую окончил и Наполеон); и за него хан Карабаха Мехтигули отдал в жёны единственную дочь Хуршид Бану, она же поэтесса Натеван; Карабахское ханство со столицей Шуша в Нагорной части и с зимней резиденцией в части Низинной – Ханкенди, «Ханское село», ныне Степанакерт (обе части, а заодно земли вне Карабаха, оккупированы), существовало не одно столетие… У Хасая и Натеван вскоре родился сын Мехти (назвали в честь хана Карабахского), прославится как поэт «Вефа», или «Верный»; Мехти назвал сына в честь деда Хасаем, а Хасай второй дал сыну имя Мехти… так и передавались эти два имени из поколения в поколение.

Карабахская знать не одобряла брак дочери хана с царским генералом, к тому же кумыком, и по этому поводу отпускались язвительные шутки, даже сочинялись пасквили, так что в конце концов брак их распался, и дети остались с отцом. Натеван вторично вышла замуж уже за азербайджанца, и потому линию Хасай-хана предали забвению, а если и вспоминали, то вскользь и невнятно, так что о том, что в Москве живёт правнук Натеван и Хасая – Мехти Хасаевич Уцмиев, а в Баку – правнучка Лейла-ханым, заведовавшая библиотекой консерватории в Баку, никто не знал, пока я не взбудоражил тамошнюю общественность, чем горжусь, и стали появляться статьи и интервью с ними.

А было так: не успела в 1981-м году выйти  «Неизбежность», как получил читательское письмо от незнакомого Уцмиева, и узнаю, что он самый что ни на есть правнук действующих в повести Натеван и Хасая; письмо, довольно лестное для меня, было с серьёзным замечанием, что облик Хасая не соответствует оригиналу… И вот – первая встреча с правнуком; потом их было множество – вплоть до его смерти в 1993 году, в 90-летнем возрасте. Каждый раз, приходя к ним, буду потрясён особым кавказским гостеприимством дома, в котором царят чуткость и внимание к каждому, кто сюда пришёл (естественно, благодаря хозяйке-жене, бакинке Доре Самойловне, в девичестве – Гусман, родной тёте Юлия и Михаила Гусманов), изысканнейший ритуал застолий, переданный по традиции семье дочери – Рабкиным Наташе и Борису… Потрясает широта воззрений Мехти Хасаевича, аристократизм его духа, который – вот уж истинно княжеское происхождение! – не исчезает ни при какой социальной системе, питая гены последующих поколений. Показывает мне фотографии генерала Хасая, первые издания стихов Натеван, вижу, как Мехти Хасаевич любуется арабской вязью, а однажды стал вычерчивать арабскими буквами имя и фамилию, попросил меня, чтобы запечатлели их на могильной его плите в арабском написании.

А вот книга Александра Дюма о его путешествии на Кавказ в 1859 году, в которой рассказывает о встрече в Баку с «татарским князем Хасаем Уцмиевым», тогда – полковником, его женой Хуршид Бану, «татарской княгиней, дочерью последнего карабахского хана», их детьми: Девочка трёх или четырёх лет с удивлением смотрела на нас большими чёрными глазами; мальчик пяти-шести лет на всякий случай и по инстинкту держался за рукоятку своего кинжала… Это настоящий кинжал, обоюдоострый, который мать-француженка никогда не оставила бы в руках своего ребёнка, а у матерей-татарок он считается первой детской игрушкой… Князь Хасай Уцмиев был мужчина лет тридцати пяти, красивый, важный, говорящий по-французски как истый парижанин, одетый в прекрасный чёрный костюм, шитый золотом, в грузинской остроконечной шапке; на боку висел кинжал с рукояткой из слоновой кости и в вызолоченных ножнах. Признаюсь, я содрогнулся, услышав это чистое и безукоризненное французское произношение. Ещё бы: выпускник военной академии во Франции!

Последние годы жизни прадеда окутаны туманом: обвинённый якобы в антицарском заговоре (факту в советские годы придавалась, естественно, революционная окраска), он покончил жизнь самоубийством. А что и как было – не знали ни я, ни он. Стал вести по его подсказке поиски и в результате стал обладателем уникальной фотокопии его следственного дела, страницы от руки трудно читаемы, в расшифровке существенную помощь оказал Мехти Уцмиев, и нам открылись подробности трагической смерти генерала (это стало главой в четвёртом издании «Фатального…»: «Кое-что из архива Ахундова, или Неосуществлённый замысел»).

Царское самодержавие после подавления длившегося четверть века (с 1834 по 1859) движения Шамиля прибегло, дабы обезопаситься в будущем от подобного, к так называемой переселенческой политике, что породило термин «мухаджирство», «эмигрантство». Суть политики (один из разработчиков – небезызвестный Михаил Тариелевич Лорис-Меликов) сводилась к простому способу выживания неугодных: искусственно создавались невыносимые условия для жизни непокорных инородцев путём выселения, к примеру, низинных – в горы, а горцев – на низины, и тем возбуждалось недовольство, вынуждавшее их покинуть свои земли, и на этих территориях селились собственные верноподданные. «Ах, вы не хотите жить в России? Ах, вы желаете переселиться к единоверцам туркам?! Что ж, скатертью дорога, чинить помех не будем!..» Недовольных (потенциальных бунтовщиков) во исполнение обещания в организованном порядке отправляли в Турцию.

Два переселенческих потока с Кавказа возглавил Хасай Уцмиев. Царская власть полагала, что горцы, вынужденно покидающие свои земли, не ослушаются знатного сородича, и с турками он тоже найдёт общий язык.  Казалось бы, он достойно – и дважды! – справился со сложным заданием, честно служа империи. Но, предпринимая этот массовый исход горцев, Россия преследовала собственные интересы, о которых, очевидно, Уцмиев знал «от сих до сих», а суть оставалась сокрытой: Россия не только желала избавиться от беспокойных племён, но и пыталась наполнить взрывчатым элементом чрево враждебной страны, ослабив тем самым Турцию, – рано или поздно, полагали в России, свободолюбивые горцы не стерпят гнёта турок, поднимутся на борьбу, подтачивая изнутри врага. Но и Оттоманская империя преследовала свои цели – принимая недовольные племена, думала как о спасении единоверцев, так и об обеспечении собственной безопасности, селила их вдоль границы с тем, чтобы – если Россия нападёт – они первыми приняли удар, в ожесточении сражались. И тут возникло недоверие к генералу, де, он заодно с единоверцами, коль скоро не смог противостоять коварству турок, нарушил замысел российских властей с заселением горцами внутренних земель Турции: верный служака вдруг стал опальным, что до глубины души оскорбило его, человека гордого, не стерпел обиды – реакция на явную несправедливость была вызывающая: если мне нет доверия, я тоже переселяюсь! Боже, какой переполох в канцелярии: известный генерал – и в Турцию?! Посыпались предложения: разжаловать! арестовать! выслать в Сибирь! объявить сумасшедшим! Но как на это отреагируют дагестанцы? Решили установить слежку, изолировав генерала, тянуть и обнадёживать, де, обсуждают детали, и созрело решение: вывезти в Воронеж «в сопровождении урядника 14-го конного полка Кубанского казачьего войска Максима Дементьева»; по пути Уцмиев, поняв, что обманут, «выстрелил себе в лоб», о чём телеграфировали из Ставрополя Лорис-Меликову. Рана, вызванная пулей, привела к смерти: «Воронежский Губернатор телеграфирует, что князь Хасай Уцмиев после продолжительной болезни умер 21 апреля [1867 г.]».

В последние годы жизни Мехти Хасаевич составлял родословную, получилась разветвлённая, точно большая географическая карта. Здесь можно узреть ветвь, ведущую к шахским иранским родам, в частности, вычитать имя бабушки по материнской линии – принцессы Дильшад-ага Рзакули-Мирза кызы Каджар, выпускницы Смольного института, стала одной из фрейлин Марии Фёдоровны, жены Александра II. Родословную выпросил для Института литературы АН Азербайджана наш учёный Ариф Гаджиев, ныне покойный, и где она теперь, эта родословная, сказать трудно.

Темой наших бесед были и события, происходившие при жизни Мехти Уцмиева: мировая война, революция, независимые государства Закавказья, к которым он относился скептически, войны из-за территорий между ними в 1919-1920, вторжение 11 Красной Армии на южный Кавказ… - всё это легло в основу романа «Доктор N», чьего выхода отдельной книгой он не дождался, но успел получить журнальную публикацию с посвящением: «Князю Мехти Хасаевичу Уцмиеву», прочтя которое, помню, поморщился: «Князь?! К чему это?.. Неуместно величание меня «князь» и «хан». Титулы приобретались признанием народа, теперь, когда народ упразднил эти титулы, такие обращения возможны либо в шутку, либо в насмешку»; дайджест «Доктора N» - «Нескончаемое письмо» тоже посвятил его памяти, указав: московский архитектор, ибо по его проектам построено было много зданий, в их длинном  ряду Институт нефтехимии в Уфе, пешеходный вокзальный мост в Тбилиси, жилой квартал в посёлке Монтино под Баку, вокзальная станция в городе Каспи, дом культуры в санаторном городе Цхалтубо… – сам с семьёй жил в спроектированном им большом московском доме, – добротном, удобном по планировке, на улице Гиляровского; процитировал мне как-то его строки: В России две напасти: Внизу – власть тьмы, а наверху – тьма власти, и добавил, что  это не только в России, а где ещё – умолчал.

Мне не удалось познакомить Уцмиева и Шарифа, но мне почему-то кажется, что они не сошлись бы, точно люди разных эпох, по мироощущению и образу жизни:

Мехти Хасаевич – человек замкнутый, круг его ограничен семьёй и близкими; принял революцию, отвергнув при этом вождей; Азиз Алиевич – общественно активен, считал, что революция подавила демократию, но при этом оставался сталинистом и антихрущёвцем; первый – бескорыстен и – не без скепсиса, второй – тщеславен, обидчив, раним; первый из знатного рода дагестанско-карабахских князей и ханов, но в нём сочетались изысканный аристократизм без чванства, простота без панибратства, он даже чуждался громких титулов, а второй… – может, различия хоть как-то выявились из портретов, но более всего интересуют меня сходства – оба были людьми русской культуры, привязанные, однако, к своей; интернационалисты в выборе жён (характеристика не оценочная, а всего лишь констатация факта): Азиз Алиевич был женат на армянке Марии Аркадьевне, Мехти Хасаевич – на еврейке Доре Самойловне, и обе жёны были гостеприимны, отзывчивы, отменные советчицы мужьям; обоих аксакалов, Азиза Шарифа и Мехти Уцмиева, объединило и то, что были похоронены по мусульманскому обряду: гражданской панихиде в МГУ предшествовала молитва моллы (и увезли Азиза Шарифа хоронить на родину), а Мехти Хасаевич, прося похоронить на московском мусульманском кладбище, даже составил – о чём было – надпись на могильном камне арабскими буквами.

Чингиз Гусейнов

Kultura.Az