Еще одна книга (книжной неделе посвящается)
Я решил завершить незаконченные дела. А именно дочитат…
Завершаю учебу в МГУ на филологическом факультете, дипломную надо сочинять! Но сначала выбрать тему, что связано обычно с участием в спецкурсах и спецсеминарах, интересы мои были разнонаправленные: Салтыков-Щедрин; Лев Толстой, Чехов, ранний Горький…
Тут вдруг замдекана филфака Сергей Иванович Василёнок, читал нам историю белорусской литературы (а другой замдекана, Михаил Никитич Зозуля, – украинскую), посоветовал писать дипломную на тему перспективную – по национальным литературам, и что я мог бы, при успешной защите, остаться в аспирантуре, вот-вот должны открыть кафедру литератур народов СССР, так что диплом мой по новомодной теме рабочего класса, анализирую популярные азербайджанские романы «Апшерон» Мехти Гусейна и «Тайна недр» Манафа Сулейманова. Читаю в газете, что на писательском собрании в Москве выступил Мехти Гусейн. Дабы украсить работу ссылкой на личную встречу с автором, решил его навестить в гостинице «Москва». Вот он: в книге – молод, а тут – почтенный, хотя ему… 43 года! Поднимаемся молча в лифте, слегка хромает, ранение на войне? Вскоре приходят к нему какие-то писатели, он доволен, что в МГУ – дипломная работа о нём, но и, чувствую, неловко ему: "Обо мне рано, – говорит без рисовки, – пишите о наших классиках». Короче, рекомендовали в аспирантуру, еду на каникулы в Баку, лето, , жарко, я в легкой рубашке с короткими рукавами, иду по Коммунистической улице Баку вниз, и – встреча нежданная со студентом-земляком, не помню, кто был, он тоже, как и я, рекомендован в аспирантуру в московском институте, только что, говорит, был у президента Академии наук, получил ходатайство на бланке с подписью и печатью, чтобы учли нужду республики в нём, короче – заручился нужной бумагой. Может, подумал, и мне запастись таким письмом? И нынешнего президента заодно увижу: некогда приходил сюда курьером «Вышки» к Гейдару Гусейнову, поднимаюсь на второй этаж, окна настежь: жара!.. Молоденькая секретарша, красивая шатенка, в лёгком ситцевом платьице, кажется, я ей понравился (ну да, как иначе: убеждён в неотразимости), хочу, мол, с президентом поговорить, зашла-вышла: «Да, Муса Мирзоевич может вас принять».
Вхожу. Пригласил сесть. Я ему: мол, так-то и так-то, прерывает: «Только что по такому вопросу был у меня ваш товарищ. – Тут же меняет тему: – Какую школу в Баку кончили?» Называю знаменитую 160-ю, взгляд президента потеплел: «Кто был директор?» «Березина Нина Константиновна». Вижу, доволен (он, как потом узнал, кто некогда курировал нашу школу). Вдруг говорит с удивляющей меня прямотой: «Бумага, которую хотите получить, никакого веса не имеет, и потому я её вам не дам. – И тут же предлагает: – А что если мы сами вас пошлём в Москву по нашей линии в аспирантуру Института Востоковедения?» Поворот разговора неожиданный: всё кардинально меняется, и я – времени на раздумье нет! – должен немедленно ответить: да или нет. И я, такое заманчивое предложения, соглашаюсь. Президент при мне звонит директору Института языка и литературы, отчётливо слышу их разговор: «Мирза-ага, надо ещё одного человека в твой список включить». «Но места исчерпаны». «А ты найди!» «Ты дал четыре места, все заняты». «Постарайся найти!» «Но как?! «Может, кого заменить?» «Подобрались толковые». «Захочешь – найдёшь!» «Откуда возьму место?» «Не ожидал, что такой упрямый, не хочешь пойти мне навстречу». «Да нет же, я…» – пытается оправдаться, президент прерывает: «Ладно, не прибедняйся, проявлю щедрость, дам тебе из президентского резерва пятое место – именно для этого человека!» (Сижу ни жив – ни мёртв: такая баталия разгорелась из-за меня!). «Тогда другой разговор!»
Лечу, в институт, это в двух минутах, мимо памятника Низами, взволнован, в мыслях хаос… – в корне меняется завтрашний день. Но – стоп: вставка в ранее написанное из далёкого будущего, оно уже сегодня, 2007-й год, даже, пока вывожу эти слова, прошлое, такой словесный кульбит – рядом со мной произносится имя Джахангир Наджафов, он ли, с кем мы вместе приезжали в 1947-м в Москву учиться, я – в Литературный, он – в МГИМО, и с тех пор не виделись десятки лет, хотя я знал, что он специалист по истории США… Да, это он! Я знал его как Володя, смысл тот же, что и Джахангир, Владеющий миром; тут же звоню по мобильному, и он, заслышав меня, спрашивает: «Тот самый Ч.Г.?» «Да, тот самый!» – отвечаю. И мы едем к нему втроём: два историка, Джамиль Гасанлы и Эльдар Аббасов, и я, им не терпится посмотреть на зрелище встречи 60 лет спустя (оба тогда даже не родились!) с трудом, но узнаём с Володей друг друга, пошли воспоминания… – вдруг с чего-то он рассказывает, как летом 1952-го, рекомендованный после института в аспирантуру, посетил президента Академии наук Мусу Мирзоевича Алиева, чтобы заручиться у него поддержкой, и я думаю: надо же, у нас с ним совпало!.. А дня через два вдруг меня осеняет: вот кого я встретил тогда в Баку у здания Академии наук! Тотчас звоню ему, да, август 1952-го, мы с отцом, – говорит, – пошли к президенту, они хорошо знали друг друга, хотел рекомендацию получить, но он не помнит, чтобы на улице, когда вышли, кто-то его отвлёк. И не мог помнить, - отвечаю ему: голова твоя была занята другим, как и я не запомнил – ни кого встретил, ни отца: всё произошло за очень короткое время! Что ж, – говорит, – коли так, я рад, что сыграл хоть какую роль в твоей судьбе. В самом деле: а если б я не встретил Володю? Бесплодное ожидание вызова: кафедра и аспирантура при ней откроются через… десять лет! Кто знает, по каким путям-дорогам пошла б моя жизнь, если… – короче, да здравствуют случайности, ведомые... но кем?
Вернусь, однако, во времена, когда, окрылённый, помчался к директору Института литературы и языка.
– Так и явились к президенту? – удивлён директор, что при мне нет никаких документов (признался мне потом: решил, что я родственник президента, раз запросто пришёл к нему). – Что? Документы в Москве?! – тут же миролюбиво: – Срочно заполучите!
Короче, я аспирант и… - долго рассказывать, как и что, вскоре оказываюсь в Союзе писателей СССР в роли консультанта Комиссии по литературам народов СССР.
Первая поездка моя на родину – уже в качестве уважаемого гостя – была занятной.
Перед командировкой меня вызвали к оргсекретарю СП Дмитрию (Алексеевичу) Поликарпову, известному в номенклатурных кругах, о чём узнаю, разумеется, впоследствии: именно о нём рассказывали, как ещё до войны жаловался Сталину, дескать, не справляется с писателями – анархисты, пьяницы, интриганы, демагоги, тщеславны… Сталин перебил: «У меня для вас нет других писателей, работайте с теми, которые есть». Так вот, вызвал меня, говорит, что «народ у вас в Баку трудный», он даст мне записку на имя председателя СП республики, «тотчас вручите, как приедете». Толстым красным карандашом, не спеша, стал сочинять при мне, а потом вслух прочёл. Текст начинался обращением к нему по имени: «Дорогой Сулейман!» И чтобы он оказал внимание мне и поддержку: «Ты достойно его прими!» Царь, так сказать, наказывал наместнику (естественно, фраза, рождённая во мне не в те дни, а намного позже): секретарша его, помню, была изумлена, что строгий её начальник проявил такую заботу о рядовом клерке. Получив наказ от самого Поликарпова, Сулейман Рагимов был крайне любезен со мной, и во все последующие годы аксакал относился ко мне чрезвычайно почтительно, за что премного благодарен ему. Не без волнения вошёл я в знакомое со школьных лет здание СП. Тут же секретарша Кюбра-ханым доложила обо мне ответсекретарю СП Мехти Гусейну, я тотчас без промедления был принят (Сулейман Рагимов пришёл позже). Мехти находился в своём кабинете не один, все приветливо-настороженно со мной поздоровались, и вдруг Мехти спрашивает: «hаралысан?», то есть откуда я родом? Понимая, что земляческие пристрастия, порождающие расколы, – из главных бичей азербайджанцев, свидетельство их разобщённости, доставшейся с прошлых времён, мешает ощутить себя единым народом, отвечаю многозначительно, но с улыбкой, снимающей выспренность, мол, «азербайчанлыйам», «азербайджанец я», а в подтексте: мол, давайте оставим земляческие осталости. Он смутился и, будто оправдываясь, мол, не надо вкладывать в вопрос иной смысл: «Нет, понимаю, – сказал, – что азербайджанец, просто хотел узнать, в каких наших краях такой славный молодой человек родился». И я упорно: «Край у нас у всех один…» Между прочим, ни он не вспомнил обо мне, как студентом приходил к нему в связи с дипломной, ни я не напомнил о тогдашней встрече.
Поток с множеством ручейков… – началось живьём постижение азербайджанской литературы в лицах, абстрактно-книжное знакомство обрело плоть; рассказывать об этом – говорить о почти полувековой истории и литературы Азербайджана, писательских судеб, связей в республике общественных, чиновничьих, социальных, идеологических итд, – как-нибудь в другой раз, хотя другого раза может не быть.
Есть гениальная азербайджанская поговорка, она у меня всегда на кончике языка и ждёт повода сорваться: Игидин адыны ешит…, в вольном переводе: Лучше о герое (джигите, знаменитости) услышать, нежели увидеть живьём, ибо обаяние имени зачастую при знакомстве улетучивается, хотя в исторической перспективе негативные качества знаменитого человека, точно обшивки ракеты при входе в плотные слои атмосферы, сгорают, остается лишь достойное, замечательное. Но вместе с тем, мне, который, начиная со второй половины прошлого века, лично знал, близко и очень-очень часто общался с азербайджанскими писателями, чрезвычайно трудно провести грань между пониманием объективной значимости того или иного писателя в литературе и субъективным моим знанием человеческих его слабостей, которые ярко проявлялись в ситуации некоторой зависимости от чиновника. И не знаешь, что важнее – умалчиванием проявлять доброту или говорить правду? стоит ли рассказывать о человеческих слабостях, если живы дети и внуки? Французы советуют высыпать содержимое мешка не до последнего зернышка. Но очень уж много объявилось за время обретения Азербайджаном независимости непримиримых борцов (в России тоже), часто липовых, с ненавистным режимом… - но я-то, литературный, как меня называли, полпред Азербайджана в Москве почти полувека, знаю доподлинно, как на самом деле всё было.
В чиновничье-творческие мои функции входило, это въелось в плоть и кровь, заметить и поддержать через русскую печать, сделав достоянием всех, новое яркое произведение, дарование. Отсюда – радость одних, о ком узнали, и огорчение других, обойденных часто справедливо, а порой по невезению, стечению обстоятельств: нет толкача или вовсе непереводим, и такое случалось, главным образом, с поэтами.
Формулировать легко, но не так просто: новое, особенно в национальных литературах, и азербайджанская – не исключение, зачастую не принималось, критиковалось, и вот тут возрастала защитительная функция консультанта. Он, разумеется, не был застрахован от субъективных оценок. Бывало и обид немало, когда объективные суждения приходили в противоречие с субъективностью авторского отношения к своему детищу. В советские годы почти все, может, даже без почти, национальные писатели, азербайджанские тоже – и не только старшего поколения, но и тогдашние молодые, а ныне маститые, чрезвычайно почтительно относились к высоким номенклатурным чинам. В щедрости националов – и в Москву приедут с дарами, с той же широтой безответной встретят у себя московских писателей, - была, помимо общепринятого гостеприимства, и корысть, не стану выстраивать иерархию, чего больше: искреннего радушия или бюрократического подобострастия, было и то, и другое. В соцлагере тоже, но в иных, видимо, пропорциях.
Всему причина – стремление услышаться в Москве, а через Москву – во всём мире, что было возможно лишь посредством русского языка: именно таким путём возникала известность… порой даже у себя! Русский язык – независимо ни от чего – был выходом в большой мир, и невольно приравнивал, с одной стороны, русскую литературу к национальной, а с другой, поднимал ее статус на уровень, не ощутимый, может, самими русскими. Мало кто из нас задумывался над этим. Правда – всегда правда, по-русски ли звучит, по-азербайджански. Так или иначе, но поддержка Москвы автоматически находила отклик в республике, с тобой начинали считаться + в центре более высокие гонорары, нежели в республике + звания + … и так далее.
Потрясло в первый мой приезд в Баку острое, непримиримое столкновение с оскорблениями, вспыхнувшее при мне, между Сулейманом Рагимовым с Расулом Рзой из-за вечного противостояния «новаторов» и «традиционалистов». Ошарашенный увиденным и услышанным – в кабинете меня словно не замечали, – я воскликнул лепетом младенца: «Вы, великие… я учился на ваших книгах, как же себе позволяете такое?! пожалейте меня!» И тут, изумленные моим наивным вмешательством, оба тотчас умолкли, Расул ушёл с искривлёнными от злобы губами, а с лица председателя СП долго не сходил белесый цвет гнева, под окрас его пышных седых усов. Много-много десятилетий спустя узнал, что ещё в 1940-м году между ними было посеяно семя раздора: 4-го января по постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) «Об увековечении памяти В.В. Маяковского» был образован Всесоюзный комитет, и в его составе значился поэт Расул Рза, а 17-го января его заменили, тут не обошлось без закулисных интриг, прозаиком Сулейманом Рагимовым без каких бы то ни было объяснений, которые, как правило, в таких случаях приводились, – так, в 1952-м был выведен из состава Комитета по Сталинским премиям ряд деятелей, и указывалось за что: Кара Караев – за беспринципное отношение к оценкам произведений; Мирза Ибрагимов – за пассивность и бездеятельность.
Часто случались – а что с тех пор изменилось? - наскоки именитых друг на друга, вспышки испепеляющих негодований, метаний молний, коих видел во множестве, а сколько было нападок на меня!.. могу ошибаться, но причины – не всегда творческие, поведаю о занятных частностях: опубликовал статью – в перечне не оказалось его имени; то же с докладом на пленуме, съезде, совещании, летучке: о нём – ни слова, или спрятан в длинном перечне, а ведь верхи изучают, следят, от них зависят звания, награды, квартиры; подал записку выступить – проигнорировали: и кого?! его, который первый открыл жанр! тему! стиль! все годы был замечаем! в списке приглашённых на приём, встречу, совещание в самых верхах, где решаются судьбы, его не оказалось: был – вычеркнули (даже знает, чья рука водила и какого цвета карандаш!), или нарочно не напомнили о нём тому, кому следует; Москва просила кандидатуру на поездку, особенно – за рубеж, приглашение, представительство итд, а о нём, который… – забыли; просили из Москвы список лучших произведений, а его книгу, которая… – не рекомендовали; при обсуждении плана изданий не предложили его эпохальное, актуальное сочинение, столько читательских писем получил!.. это ещё куда ни шло: был в плане – кто-то втихую посмел вычеркнуть (и долгие поиски злоумышленника); проходил мимо – увидел его, не поздоровался; или не так, как следовало, ответил на приветствие; нехотя пожал руку… – во всех этих причинах полной ясности не добиться, есть немало непостижимых, таинственных.
Редко когда писатели – наши не исключение – почитают друг друга, единственное утешение, что и великие (да извинятся параллели) были подвержены этому недугу: Набоков, к примеру, не любил Хемингуэя – Гемингвей, де, «заменитель Майн-Рида», а «ничтожные» Фолкнер и Сартр – «баловни западной буржуазии»; хрестоматийно известны высказывания Толстого о Некрасове: «сплошь выдумывал свои стишонки»; Лескове – «писатель вычурный, вздорный»; Руссо «лгал – и верил», Гюго «крикун», Бальмонт – «ерундистика, шарлатанство, бессмысленное плетение слов», Достоевский «политиканствовал и кокетничал»; но есть и такое признание: «Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек… Опора какая-то отскочила от меня».
… В Москве консультанты следили за периодикой, однажды прочитал в журнале «Азербайджан» драматическую поэму поэта-лауреата Мамед-Рагима о Хагани, классике ХII века, коим был увлечён; потрясённый уровнем, написал резкий критический отзыв, послал в «Бакинский рабочий», тут же опубликовали (первая публикация, 1955-й год, предопределила пафос моих последующих критических опусов); впоследствии я так и не сумел убедить Мамед-Рагима, что рецензия написана лично мной, не по заказу, давлению. Нет, ты всё-таки признайся, – допытывался, мысля в духе писательского мира в категориях интриг, – кто тебе это заказал?.. Легче признать заговор, нежели собственную слабость?
Чингиз Гусейнов
Kultura.Az
