Воспринимаю детским воображением огромное существо из сказок вроде дива-великана, бабушка рассказывала нам, потом ни в одной книжке не читал про дива, который решил съесть положительного героя, но тот применил хитрость: див разинул пасть, а герой выставил перед собой острый меч, диву кажется, что он того ест, но не чувствует, что сам разрезается пополам аж до кончика хвоста.

Великаном представлял Гусейна Рахманова, пока не пошли с мамой, мне лет семь, к нему. Охрана в подъезде впустила, когда удостоверилась, что нас ждут. В лифт сел впервые, специально встроен в подъезд; вошли, и в прихожей Гусейн Рахманов поднял меня под мышки к потолку, очень высокому, а, уходя, оставил на попечение своей жены. Впервые ел пирожное… Детей у них не было, Тамару сослали на десять лет, выпустили в 1947-м, пожила недолго в Баку и уехала на родину в Тбилиси, где вскоре умерла. Фамилия её была, вроде Ломидзе, и Лейла, сводная сестра мамы как-то сказала, что в Москве живёт её брат, и я напрашивался в родичи к литературоведу Георгию Ломидзе, другу старшему, но он объяснил, что есть схожая армянская фамилия Ломизе.

Гусейн Рахманов был арестован в поезде, не успев отъехать от Баку: зашли в купе и вывели, без шуму и свидетелей… С годами, должен признаться (понимая, что могу быть осуждаем родичами), овеянный романтикой интерес к нему – быть похожим на него обликом и делами, сменился интересом историческим, ореол исчез, романтику вытеснила трезвость; разумеется, живы жалость к убиенным родичам, негодование против палачей, уничтоживших целые роды, но и оно потускнело-поутихло под давлением полноты знаний об эпохе и её действующих фигурах, очень уж похожи были повадками и фразеологией палачи и их жертвы. Бабушка говорила мне, взрослому, после их реабилитации, о чём уже было, не перестаю дивиться её мудрости: палачи становились жертвами, а жертвы, останься в живых, выступали палачами, стол давасы, «борьба за кресло»; вообще-то русские выражения звучали часто на наш манер: универмаг – онбармаг, «десять пальцев»; матышкя от «матушка», смысл – «гулящая»: наши мужчины, как и мой отец, избирали любовниц из числа блондинок, вели себя в быту с большей, нежели азербайджанка, вольностью.

Как-то брат рассказал о Гусейне Рахманове, вовсе не думая затмить легендарный образ, а восхищаясь его мужеством и находчивостью, рассматривая формы жесткости как показатель мощи, такова, увы, психология масс: мол, однажды (он запомнил, а я нет) Гусейн Рахманов, проезжая мимо, на миг явился к нам и, уходя, в шутку предупредил (припугнул?) нашего отца: «Смотри у меня, – сказал. – Если обидишь сестру, ухо твоё прибью к дверному косяку!» Услышанное от брата задело за живое, даже оскорбился за отца, пытался представить, как Гусейн, моложе отца (что с того, что он Предсовнаркома?!), посмел сказать ему такое в присутствии жены и сына, тем самым унизив: отец, наверное, смолчал, сконфузился: возмутиться – не понимаешь шуток, проглотить угрозу – струсил перед большим чином, а он ведь мог возразить как бы в шутку, что «нет такого гвоздя, которым ухо моё прибить можно», или: «как бы палец твой гвоздём к стене не прибился», что-то в этом роде, экспромтом, невзначай… – зачем только брат рассказал мне?

Фигура Гусейна Рахманова привлекала не меня одного – собирал о нём статьи и мой одноклассник Везиров Рахман, когда стал секретарём ЦК ВЛКСМ; тут был и момент личный, совпадения должностные, а также созвучие именное Рахман и Рахманов: оба работали в комсомоле республики и страны; Рахман подарил мне копию составленной им биографии Рахманова, выстроил столбцом вехи:

Родился в семье потомственного каспийского моряка; учеба в гимназии – окончил всего четыре класса; работа рассыльным в Мининделе буржуазно-мусаватистского, по нашей терминологии, правительства в 1920 г.; сразу после советизации – служба в Красной Армии; в 1924 г. – первый секретарь Комсомола республики; в 1926 г. – первый секретарь Комсомола вновь образованной ЗСФСР, Закавказской федерации, вскоре распавшейся; в 1928 г. – приглашен в Москву, избран вторым секретарем ЦК комсомола России, РКСМ, по предложению Кирова, который, уезжая из Баку в Ленинград, забрал с собой в числе талантливых молодых и Г.Р.; хозяйственная, профсоюзная работа, учеба в Институте красной профессуры [с 1932-го], недолгая работа в Казахстане, где запутали в каких-то делах [об этом ни слова в статьях], арестовали, но благодаря заступничеству Орджоникидзе освободили; Киров и Орджоникидзе [оба, естественно, со знаком +], делали ставку на Г.Р., готовя для большого поста, не случайно первого злодейски убрали, а второго довели до самоубийства; возвращение в Баку, избрание в апреле 1933 г. секретарём ЦК республики, а через два года Председателем Совнаркома Азербайджана [Багиров стал 1-м секретарём ЦК]; вскоре получает к 15-летию республики и в связи с её успехами орден Ленина; 

в 1937 г. – арест, расстрел; и оттепельную газету дарит мне о Гусейне Рахманове: жертва культа личности, благодарность родной партии, ленинскому ЦК во главе с Никитой Сергеевичем Хрущёвым [это всерьёз, без иронии], восстановившей ленинские нормы партийной и государственной жизни [а тут, в свете последующего, – ирония, ибо с Ленина всё и началось]. 

… Азиз Шариф начал систематически вести дневник с 1907-го, когда ему было 12 лет, он жил тогда в Тифлисе в доме Джалила Мамедкулизаде, и с отрочества выпал ему счастливый жребий общаться с выдающимися деятелями азербайджанской культуры начала ХХ века. Уже после 70-ти лет начал, не без моих настойчивых пожеланий, оформлять записи, переводя их с русского, на котором писал, на азербайджанский. Впоследствии я ужаснулся, узнав, что, русский оригинал он… уничтожил, оставив лишь перевод. «Почему Вы так поступили?! – чуть ли не вскричал я в недоумении. – Хотя б сохранили оригинал для детей и внуков!» И тут он ответил, неожиданно резко и грубо, что было непривычно для него: Джанлары чыхсын, дилимизи ойренсинлер ве охусунлар! - пусть, мол, переведу мягче, удосужатся изучить родной мой язык, если хотят прочитать дневник своего отца и деда. 

Но кое-какие тетради русского оригинала он, оказывается, всё же сохранил, о чём прочитал недавно (публикация была подготовлена Госархивом литературы и искусства Азербайджана): Переписывая старые записи в новые тетради, я пропускал всё, что касалось той [первой] романтической и неудавшейся любви, оставляя лишь краткие заметки об отдельных фактах. Новая моя любовь и связь с М. [Марией Аркадьевной] продолжается уже 55 лет [это пишется 6 июля 1987 г.], выдержав все испытания… И вот конец – страшный склероз, когда моя любимая подруга… считает меня добрым, отзывчивым человеком, который имеет жену, семью в Баку, где и живёт, а в Москве бывает очень редко. 

Сидели в летний день – последний в его жизни – в беседке д/т Переделкино, Азиз Алиевич говорил, что в жизни ему повезло, общался с Мамедкулизаде, Сабиром, Ахвердовым (тут тепло улыбнулся), Джавидом, вспомнил Мехти Гусейна, сокрушался, что тот умер молодым, в 56 лет, а Мирзе Ибрагимову, подумать только, 75! Мария Аркадьевна вдруг вскрикнула: «Какой ужас! Тебе 92, мне 85! Как бежит время!» «Не бежит, а летит!» – сказал он, вздохнув, и добавил: «Самое ужасное, что никого не осталось из ровесников! – Потом, точно отвечая себе: – Продолжаю ли дневник? Писать мне уже не о чём, всё уже сказано».

 Да, Мехти Гусейн и Мирза Ибрагимов… До сих пор не пойму: почему они, приезжая в Москву, считали долгом доверять мне, литературному полпреду, многое из того, что их занимало, в частности, о деспотизме Багирова, избывая, видно, собственные страхи, непосредственно ведь с ним контактировали, а это – как соединить оголённые провода: так ударит током, что испепелишься вмиг, а тут поделишься и, глядишь, полегчает. 

Так сложилось, что мы были с Мехти  Гусейном на «ты», как и с Расулом Рзой, Сулейманами – Рагимовым и Рустамом, все старше меня, кто на двадцать, а кто на тридцать; демократичнее они были? а с Мирзой Ибрагимовым – на «вы»… Мехти Гусейн рассказывал о Багирове в связи с замыслом романа «Чёрные скалы» о культе личности (о том и его «Подземные воды текут в море»).

Апрель, 1962. Мехти Гусейн рассказывал: Гусейн Рахманов критиковал Вургуна, де, доморощенно-ашикские стихи, предлагал дать первую премию на конкурсе в честь 15-летия Советского Азербайджана Мюшфику. В Средней Азии Рахманов стал жертвой интриг, в тюрьму посадили, дал телеграмму Багирову, который учился на Высших Ленинских курсах при ЦК ВКП(б), и тот, переступив через ссору с Орджоникидзе (якобы, со слов Берии, хотел вбить клин между Сталиным и Орджоникидзе), попросил за Рахманова – выпустили. Багиров оправдывал арест [и что расстрелял] Рахманова тем, что тот сколотил против него  группу, чтобы свалить.

Рассказы Мирзы Ибрагимова, который всегда занимал высокие посты, был депутатом В/Совета СССР всех созывов, начиная с 1937-го по последний, за исключением одного, а это – полвека престижного бытования, не содержали прямого осуждения деяний Багирова, лишь констатация, даже как-то заметил, что «Багиров радел за престиж азербайджанской литературы», мол, «лично» настоял на Сталинской премии для Сулеймана Рустама, зачинателя пролетарской поэзии за цикл «Два берега», его срочно перевёл Ярослав Смеляков, тут же наличными получив солидный гонорар, и – премия! Думается, заветной премии добился Багиров и для Мирзы Ибрагимова за «Наступит день», не исключаю, и за "Над небом Ленинграда" Мамед-Рагима,  поэму Расула Рзы «Ленин». 

«Хозяин» республики, будучи вспыльчивым, часто распалялся, входя в раж, громил всех и каждого, случалось – выбирал объект для порки и обрушивал на него обвинения в смертных грехах: измене, двуличии, вероломстве… – все терпеливо ждали, не смея пикнуть, но и зная, что выпустит пар, успокоится. Но наступал момент, когда молчать долее нельзя, и тут, точно существовал негласный сговор с ним, находился смельчак, и он на свой страх и риск вдруг предлагал, мол, «человека, так вас расстроившего, мало ругать, его надо расстрелять». И тогда случалось неожиданное: тиран прерывал тираду и, якобы выказывая человеколюбие, злорадно говорил, обращаясь к виновнику: «Слышите, что предлагает ваш коллега, а я прощаю!..» 

Любил, копируя Сталина, посеять среди подданных интригу, крепко их припугнуть, выгодно выглядеть самому. Так случилось, по рассказу Мирзы Ибрагимова, со знаменитым певцом Гусейнагой Гаджибабабековым – обсуждали какой-то проступок, и Ордубади, писатель ранга «классика», репликой: «Его расстрелять надо!» – сбил с Багирова пыл, и певец был прощён. Так спасли и Сабита Рахмана: пожалел группу беженцев, снабдил деньгами, а среди них оказался «предатель» (мнимый?): «Пожалел?! – кричал Багиров. – Помогал?!» И пошло-поехало.

Мирза однажды посмел «спорить» с ним. В моих записях: На сессии В/Совета СССР в 1937-м мы были вместе, я высказался против перегибов, что есть у нас поговорка: «Мярди гова-гова…» [смысл: можно так загнать мужественного человека, что он превратится в немужественного, в ничтожество]. Багиров перебил, поправил меня: «Намярди гова-гова!» [т.е. «Если загнать труса…»]. Но в таком случае, сказал  ему, бессмыслица получается. И тут кто-то мне в бок, мол, не спорь! Потом, после перерыва, спрашиваю у него: «Почему МингечаурГЭС не строится?» Тогда в среде интеллигенции это горячо обсуждалось: есть РионГЭС у грузин! Рассвирепел, набросился на меня: «Откуда у тебя такие мысли? Это идея отъявленных националистов». А в 1943-м сам выдвинул идею МингечаурГЭСа».

Мехти Гусейн был более резок в оценках. Дело в том, что в трёх его романах выведен «хозяин»: в премированном «Апшероне» Багиров выведен в образе положительного героя Асланова (за то, видимо, и была премия), а в «Черных камнях» и «Подземных водах, текущих в море» он – прототип зловещего Моллаева, но в героях тут и Асланов, номенклатурным рангом ниже: возглавляет парторганизацию Баку, а «отрицательный» Моллаев – «хозяин» республики; и суд над ним увиден глазами героини, от чьего имени повествование. 

Была у «хозяина» привычка: если на кого зол, обращался к нему господин. И к Мехти обратился так, когда республикам была дана команда в свете постановления ЦК от 1946-го о журналах «Звезда» и «Ленинград» найти «своих» «блудниц»-ахматовых и «пошляков»-зощенок для избиения, и выбор пал на Мехти за «уход от современности в историческое прошлое» – сочинил драму «Джеваншир». Но были люди, которые с Багировым воевали, – работая над «Чёрными скалами», Мехти, допущенный в архив, нашёл там, как Джуварлинский бросил тому в лицо: «Я воюю с тобой, а не с партией!» А критик Мустафа Кулиев при Мехти сказал тому: «Какой ты вождь? Элементарный начальник милиции!» Султан-Меджид Эфендиев говорил Багирову: «Меня так легко не съешь!» «Наивный, - заметил Мехти, - ещё как съел, не подавился». 

Восхищённо, кстати, говорила о Мир-Джафаре Али-Аббасовиче в Баку мама моего друга Гриши Гомельского (ныне живет в Израиле) Фрима Борисовна, была личной его стенографисткой: что внимателен, добр, отзывчив, «остановит уборщицу и долго говорит с нею – в чём нуждается? чем помочь?» Да-с, демократ!.. 

Скажу, что в оценках кое-кого из бывших высокопоставленных, которые работали бок-о-бок с ним, в частности, интересным рассказчиком Виталием Юнусовичем Самедовым, я улавливал эмоционально доброе к нему отношение, а негативные оценки зачастую были рассудочные. «Берия? – вдруг задал В.Ю. себе вопрос, всё ещё его волнует. – Сын его неправду пишет: де, арестовав, тут же убили. Особое судебное присутствие было, возглавлял маршал Конев, «маршала мог судить только маршал», Хрущёв настоял.

И, помолчав: «Багиров, между прочим, потом резко выступал, да и не он один, против пыток». «Насытившись?» Улыбнулся: «Можно и так трактовать».

К слову сказать, шифрограмма (шедевр жанра!), послана была за подписью секретаря ЦК ВКП(б) Сталина секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел, начальникам УНКВД 10/1/1939 в мои десять лет – а прочитана мной в мои почти восемьдесят, – это вождь в ответ тем, которые, насытившись, считали, что пора прекратить пытки, или «методы физического воздействия», допущенного с разрешения ЦК ВКП(б) с 1937 г. Так что же? – вопрошал вождь: не применять эти методы к тем, которые, «используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков»? «месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, – следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме»? Опыт показал, что такая установка [выбивать показания под пыткой] дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманной в отношении агентов буржуазии, врагов… ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь.

И – личные «истории», чистая констатация (или виртуально-творческое воображение?). В аспирантские мои годы подрабатывал переводами судебных дел в Прокуратуре СССР, куда меня для заработка устроил друг Исмаил Алхазов, работник В/суда СССР. Однажды вручили увесистый том, корявые записи от руки на азербайджанском, надо дать резюме: это материалы суда над сестрой Багирова Сеид-Фатьмой, или Сеид-баджи («Сеид» – как и «Мир» в имени Багирова – знак принадлежности к роду пророка). Дело в том, что она, в бытность брата вождём, не оплачивала коммунальные услуги (за свет-воду-газ-телефон), из страха не присылали квитанции, а как осудили Багирова – тотчас предъявили огромный счёт, началось судебное разбирательство. «Но с чего платить было?» Говорилось о её повадках «хозяйки»: на базаре брала, что понравится, и тоже ни за что не платила – кто б со страху заикнулся об оплате? Суд она, естественно, выиграла.

Сохранились записи о сестре Багирова:

Много тутовых деревьев, рабы-слуги собирали, а она, сидя у ворот, продавала, платили втридорога, форма вымогательства – умоляли, льстили, дескать, «божественный плод», средство от всех болезней. Учеников выделяли ей в школе, группами приходили к ней: очистить от сорняков сад, вымыть ковры, прибрать дом. Был у неё любимчик, молодой красивый парень, обожала его, всё, что ни захочет. «А было у тебя что с нею?» Краснел… – была намного старше его.

Дружину сколотила из ребят-подростков, курили дорогие папиросы «Наргиз», длинные, в больших белых коробках с золочёными буквами, «416-я» [в честь азербайджанской дивизии, «Таганрогской»], тоже дорогие папиросы, пили лимонад-ситро, тогда – признак «богатой» жизни, шика.

Дочь спуталась с офицером полка, который стоял под Кубой, родила девочку, потом размолвка… – облила себя керосином и сожгла. Самолёт пролетел низко, видели рядом с лётчиком человека в очках, похожего на Багирова, – сбросили мешки с рисом, продуктами для поминок. Внучка встречалась тайком с парнем, шпики Сеид-Фатьмы выследили, устроила адский допрос, попрекала дочерью, что та была «честней»… Сожгла себя на том же месте, где и мать.

Сын у Сеид-Фатьмы умер от сахарной болезни, а внук как-то вёз в машине девушку, на мосту потерял управление и – в пропасть, оба погибли. Умерла Сеид-Фатьма в одиночестве, всеми забытая. 

Припомнили Багирову задним числом и разнос, который был устроен в школе смельчаку-учителю, что поставил сыну двойку по родному языку, и о том, какой был дан банкет по окончании сыном десятилетки: машины привозили изысканную еду. Сына звали странно: Джен – имя, образованное от начальных букв имён отца и матери, женщины, говорят, отзывчивой. Ранец на спине, голова опущена, робок, согбен, кажется, не от тяжести книг-тетрадей, а давит ноша отцовской ответственности… У старшего сына Багирова от первой жены-азербайджанки было двойное имя: Джахангир, «Владеющий миром», русский эквивалент «Владимир», погиб в войну, Сталин выразил Багирову соболезнование, предложив присвоить звание Героя, но отец воспротивился: «Всего лишь отдал долг Родине»; наградили орденом Ленина. 

Джен, живя в Москве, пытался при Брежневе реабилитации отца (при Хрущёве был исключён как сын «врага народа» из Военно-воздушной академии имени Жуковского, – закончил автодорожный институт), стал доктором технических наук по машиностроению, а пока учился, есть такой миф, кто-то, для кого М.-Дж. оставался кумиром, помогал семье: каждое воскресенье подкладывали к их дверям сумку с продуктами. 

Как-то передали мне: Джен желает поговорить со мной, «писателем», но я со  встречей тянул, во мне боролись обывательское любопытство и политическая брезгливость, что ли, пока не узнал, что он, бедняга, умер в году, кажется, 1996-м (до того потеряв сына, которого назвал Мир-Джафаром в честь отца: был спортсменом, погиб в Индии). Возникло, не скрою, сожаление, что не свиделись – висел у него на квартире, занимая полстены, большой портрет отца в очках и с усиками. Но сегодня даже рад, что не поговорили: о чём?.. И благодарен судьбе за то, что в оттепельные годы не разрешили мне ознакомиться с материалами суда над Багировым: 90 томов! Послали за подписью Федина ходатайство в Верховный суд, чтобы дали возможность азербайджанскому писателю «реализовать художественный замысел, отвечающий духу ХХ съезда»; получил отказ, устный, правда (не оставляют следов?); хорошо, что отказали: надолго б омрачил существование, померкли б краски мира.