Александра Витальевича давно знаю. Как говорит он сам, “никогда не был вторым, а впрочем, у такого, как Башмет, и вторым дирижером быть не зазорно”: Сладковский до того, как его позвали на главный оркестр Татарстана, служил в башметовской “Новой России” в неофициальном качестве “главного приглашенного”. Ей-богу, тогда мало кто подозревал о его потаенных администраторских качествах, он же ждал своего часа. Спокойный. Скромный. Без гонора. И вот в свои 45 он получает республиканского масштаба оркестр с 45-летней историей (основан в 1966 году прославленным Натаном Рахлиным).

— Александр, как попали на этот оркестр?

— Смешно сказать, но одновременно поступило заманчивое предложение из Ярославля — возглавить всю тамошнюю филармонию. Там же строят новый концертный зал…

— Но выбрали Казань. Ходили слухи, что сюда могли пригласить Игната Солженицына… Был ли конкурс?

— Выбрал из-за глубоких традиций. А конкурса никакого: первый раз дирижировал здесь “Поэмой экстаза” Скрябина при полупустом зале в октябре 2009-го. Через год играл с ними же музыку татарских авторов для татарской диаспоры в Екатеринбурге; тут же выступили на Симфоническом форуме оркестров России… То есть за два дня собрал две новые программы — тут, видимо, руководство решило, что я способный дирижер, раз совладал с оркестром в непростых ситуациях. Тогда-то и поступило предложение выступить на открытом заседании Госсовета в Республике Татарстан. Причем Фуат Шакирович Мансуров — легендарный дирижер этого оркестра — еще был жив, хотя очень болел… Последние полгода в Казань уже не приезжал, жил в Москве.

— То есть оркестр достаточно долгий срок был бесхозным.

— Это мягко говоря. Понимаете, здесь невероятно уважительное отношение к старикам. И на примере Фуата Шакировича это показательно. Да, он очень плохо себя чувствовал, но был как священная корова — неприкасаем.

Но после выступления на Госсовете состоялась очень короткая встреча с президентом республики Рустамом Нургалиевичем Миннихановым, который сделал предложение, от которого я не смог отказаться… он моментально распорядился выделить жилье, сделать там ремонт. Через 12 дней Фуат Шакирович умер, в конце июня я был представлен оркестру.

— В чем-то пришлось начинать с нуля?

— Речь буквально шла о профпригодности. Да что профпригодности — хотели уже закрыть эту лавочку. Оркестру надо памятник изваять — был на грани физического уничтожения. Но как говорят в опере — если спектакль правильно поставлен, он с годами хуже не становится. Так же и этот оркестр: как его Рахлин сделал — так он и прошел сквозь сложнейшие лабиринты… хотя к моему приходу полностью перестал выполнять свою функцию, просто пожирал бюджетные деньги. Короче, подлежал банкротству, как какой-нибудь упадочный завод…

— Ну так чего проще было взять и закрыть его, чтоб зря не цацкаться. Так бы и сделали в любом другом месте, уверен.

— Без участия первого лица республики этого разговора не могло бы быть ни при каком раскладе. Минниханов понимает, что культура не менее важна, чем спорт, что эта отрасль влияет на умы и души огромного количества людей и здесь не может не быть оркестра.

— То есть его никто не умолял: не ломайте оркестр, дайте денег…

— Абсолютно нет. Здесь другая ситуация. Президент поставил задачу — оркестр поднять, вывести его качественно на интернациональный уровень. Сделать фирменный столичный (республиканский) оркестр. При этом спросил — что тебе для этого надо? И я сказал что. Через полгода нам дали президентский грант московского уровня. Оркестр получил автономию, стал самостоятельным юрлицом.

— А что с зарплатами?

— В три раза увеличили. Музыканты получают 30 000 руб. (было — 10 000), солисты — 40 000 руб. (было — 13 000). Для Татарстана это очень хорошо. Общий уровень зарплатный здесь ниже, чем в Москве. Так оркестр сразу взял статус достаточно элитного творческого подразделения. Музыканты начали дорожить своим местом работы, перестали бегать по халтурам, занялись, черт возьми, делом!

— А до этого что было?

— А до этого было непонятно что. Музыканты-духовики бегали по утрам на плац дудеть разводы, чтоб заработать копейку… здесь же артучилище, суворовское, короче, — ужас, как они там подрабатывали. После плаца приходили сюда играть “Поэму экстаза”. Вы понимаете, какой это был экстаз: ужасные инструменты, оркестр нищий, репертуара своего нет, вообще не продавался — полностью потеряли публику. Никому неизвестен, сайта своего нет, буклета нет, логотипа нет, фирменного стиля, ну ничего нет! Его использовали просто как ансамбль песни и пляски, когда надо: “ну-ка, мальчики, побежали туда!”.

Как я начал первую репетицию? Вышел за пульт, посмотрел на них и сказал: “Друзья мои, а теперь хочу познакомиться с вами индивидуально! “Весь струнный оркестр пригласил в кабинет, и каждый по очереди играл партию. Ну, сочинение, которое у них лежало на пульте, — Пятая симфония Чайковского. Так из всей струнной группы, из 50 человек, — в ноты попали пять человек. Просто попали — я не говорю даже о выразительности, тембре.

— А вчера они вышли подтянутые, красивые, без животиков, любо-дорого смотреть.

— Когда хорошая зарплата, девушки могут позволить себе пойти в салон, одеться иначе. И вообще появляются новые интересы в жизни. Да и тот ритм, который я им задал, не способствует ожирению и заплыванию. Первые полгода мы дали полный газ, в декабре сыграли 12 концертов с разными программами. Для сравнения: прежде они за весь год играли 12 концертов.

— С кем-то пришлось расстаться?

— Конечно. Сейчас неполный комплект — 102 человека, нужно 106, грубо говоря, не хватает 2 скрипок и 2 альтов. Ушли примерно человек пятнадцать. Не сразу, конечно. Месяца три их смотрел в динамике. Не взял исключительно по причине профпригодности. Здесь у меня нет никаких протеже, интриг, есть только результат.

— Музыкант — да, а инструментарий?

— К Рождеству получим полный комплект лучших марок — это духовые и ударные. Фаготы ручной работы надо годик подождать, делают. Струнные же покупаем в Кремоне у поставщиков “Ла Скала”; сюда уже едут три виолончели, три альта, контрабас, восемь скрипок — это для начала. Современные инструменты стоимостью примерно по 15 000 евро, большего пока не можем себе позволить. Нормальные, исторические инструменты солисты получат в течение 2–3 лет.

— Скажите, на что-то влияет национальный состав оркестра?

— Все они процентов на 70 — татары. Национальной специфики никакой, кроме одного — татары очень дисциплинированы, пунктуальны, добросовестны. Это их выгодно отличает… не было ни одного случая, чтоб на репетицию музыкант опоздал. Я для этого ничего специально не делаю, у нас нет явочных листов. Их трудолюбие поражает. Вообще если сравнивать с другими нестоличными оркестрами — атмосфера совершенно иная. Нет разношерстности. У нас тоже есть ветераны, но на них смотрят как на иконы, ведь это — рахлинцы…

— А вы для них сразу стали авторитетом?

— Знаете, у Башмета в “Новой России” я прошел колоссальную творческую школу, по сути вторую консерваторию. К тому же переиграл почти со всеми нашими оркестрами. И с любым коллективом (за редким исключением) у меня был полный контакт и понимание. В жизни не позволил себе выйти за пульт, не выучив партитуры. Здешние оркестранты знали, что я дирижер со школой, с опытом, прониклись сразу…

— А чиновники от культуры?

— Для них мои заслуги были пустым местом. Равно как и культурные руководители других учреждений ревностно высказывались, что “приехал какой-то непонятный москвич и сразу получил грант”.

— Условие было — чтоб вы обязательно здесь жили?

— Никто условий не ставил, но для меня это было само-собой разумеющимся… Отказался от 9 концертов в Москве с “Новой Россией”, отказался от чудесной постановки “Бориса Годунова” в Центре Галины Вишневской. Дирижер как органист — где орган, там и он. Предыдущий опыт показал, что многомесячное отсутствие дирижера приводит к полному распаду. Оркестр как огород — требует ежедневной кропотливой прополки. Поэтому мы с женой загрузили чемоданы в джип, сели и поехали. Здесь дали служебную квартиру. К тому же оркестр получил в оперативное управление старинный 2-этажный особняк. Там офис; после реконструкции будет репетиционная база.

— Меня удивило, что вы сразу же, с места в карьер, организовали четыре фестиваля с яркими приглашенными солистами… И президент легко на это дал деньги?

— Тут все просто: если Минниханов видит, что мне можно доверять, его не интересуют детали. Он стратег. Ему нужна отрасль. И для того, чтобы сделать репертуарный остов, я придумал четыре фестиваля, разбросанные по году. Это каркас. Ведь здесь, в Казани, несколько знаковых имен. Это Рахлин, который создал оркестр, — как следствие, ему посвящен первый фестиваль. Это Губайдуллина — человек мира, она в Татарстане родилась. Это Рахманинов, тоже корнями из татарского рода… Кстати, 20 лет витала в воздухе идея провести здесь его фестиваль, и только я почему-то на это решился.

— Но ведь концерты не окупаются?

— Нет, окупаются. Убыточных у нас нет: в три раза подняли цену на билеты (не говорю про мегазвезд солистов — это окупиться не может, для этого грант и существует). Раньше стоили по 50–300 рублей, сейчас от 500 до 1500 руб.

— Гастролировать будете?

— Для того чтобы говорить об успешной гастрольной практике, нужно создать продукт. Бренд. Так что пока цели ехать за границу нет. Есть цель — качественное развитие оркестра. Донесение этого качества до местной публики. Поэтому первым делом мы поехали по Татарстану, это прецедент за последние 25 лет.

— Но насколько местная публика готова вас слушать? Почему я видел проплешины в зале?

— Проплешины? Голубчик, публику воспитать гораздо сложнее, чем поднять оркестр. Публика-то упущена. И это факт. Мы потеряли целое поколение — 10 лет коту под хвост. Как минимум.

— Спрашивал у людей — как добраться до концертного зала. Так они не могли понять, до какого еще концертного зала…

— Правильно. Ни своих они давно не слушали, и другие сюда редко приезжали. Приличные музыканты Казань не воспринимали. Зал всегда был полупустой. Хотя город поразительно интеллигентный — столько университетов! И только теперь люди потихонечку начинают возвращаться в зал… что отрадно. Только качество вызывает доверие. Но это доверие восстанавливается по капельке. С первых дней я стал выступать на производствах, в КБ, в институтах, в ньюз-руме огромного агентства Татар-информ… Это было вообще что-то сумасшедшее: оркестр сидел между столами журналистов, между компьютеров, все аж рты раскрыли, слушая нас. Постоянно придумываем вещи, чтобы выйти за рамки зала. Ну и все концерты теперь идут в онлайн.

Появилась и еще одна добрая тенденция. Ныне несколько молодых музыкантов, учась прежде в Петербурге и в Москве, вернулись домой, сев в наш оркестр. Приехал даже из Канады (имея там вид на жительство) один молодой альтист, решив играть с нами.

— Все говорят — музыка погибла, культура в заднице, вы как ощущаете?

— Не согласен. Все держится на личностях. А у нас есть фигуры, которые вошли в историю музыки уже сейчас. Скажем, Гергиев всегда был для меня глобальным авторитетом. В то время, когда страна в 90-е переживала разруху, карточную систему, он по кирпичикам строил свою музыкальную империю. Вокруг все жили впроголодь, но для своих музыкантов Гергиев создал условия, отличные от прочих оркестров и театров. Знаете поговорку: “Везет тому, кто везет”. И мне повезло, что в трудную годину перед глазами были такие люди, как Гергиев, Темирканов, Башмет. Никто не уехал, все здесь работали. И прошли жернова чудовищные. Такие примеры вдохновляют. Поэтому когда возник вопрос с Татарстаном — я имел точную картину, в какой последовательности действовать.

— А что дирижеру делать нельзя, на ваш взгляд?

— Глупости говорить, а еще хуже — их делать. Ведь все твои глупости сразу передаются в звуке. А диктатор — не диктатор… Если говорить о России, тут по-другому ничего не сделать. Это в менталитете людей. Как бы хорошо все ни развивалось, всегда бывают моменты, когда очень жестко и молниеносно надо принять непопулярное решение. И от скорости и жесткости зависит, как пойдет дальше процесс.

— В Европе иная система?

— Там нет как такового диктата дирижера. Есть интендантский диктат, он еще похлеще. Там дирижер просто “милый человек”, приходит — ему все рады, он творец. А у нас нет примеров оркестров, где музыкальные лидеры не были бы хозяйственниками. Любой худрук отвечает за весь объем — от зарплат до репертуара. Плохо ли это, хорошо ли — рассуждать бессмысленно. Примеры наиболее успешных оркестров показывают, что в России может быть только один хозяин. У Башмета, кроме него самого, никто ничего не решает. Если появляется второе мнение — делу конец. Это, кстати, то, с чем я столкнулся, только придя сюда. Пришел как руководитель оркестра, а он являлся “подразделением концертного зала”.

— И было десять начальников?

— Вообще удивляюсь, как я удержался. Уже хотел ехать обратно. Остановило одно: уехать — значит спасовать, оказаться недостойным своих учителей. Хотя были такие зарисовки: мы спешно делали буклет за свои деньги, а директор зала, считая, что это не очень хорошо — продавать буклет общественности, весь тираж запер в чулане.

— Вы наорали на него?

— Ни на кого давно голос не повышаю… просто написал письмо президенту республики и при личной встрече сказал, что мне не дают работать. Вопрос был решен молниеносно.

— Кстати, у вас есть второй дирижер?

— Он мне не нужен. Стараюсь никуда от оркестра не отлучаться, минимизировал личные гастроли, днюю и ночую здесь, но если и уезжаю на неделю в Москву, могу спокойно доверить концертмейстерам черновую работу. Знаю — вакханалии не будет. Ибо люди загружены выше крыши на год вперед. Важно закрепить уровень, которого мы достигли, — уровень столичного оркестра, ведь Казань — третья столица России, мощный культурный центр, оборонка, университеты, то, сё. И когда казанцы немножко потеряно говорят — “вот, мы провинция”, я их убеждаю в обратном, я-то знаю, что такое провинция…

— А у вас зал неплохой, хотя, сидя в партере, солирующего пианиста слышно не очень…

— Тем не менее маловат. Надо в идеале строить новый. Опять же — я реалист. Понимаю, что зал можно строить тогда, когда есть продукт, который можно в этом зале продавать. Однако это моя скрытая мечта, чтобы здесь, на Волге, в сердце страны, возникла бы престижнейшая площадка мирового уровня, где выступали бы все звезды… Я такой человек: либо ставь высокую планку, либо никакую. 

Московский Комсомолец