Памяти Джаида Джемаля
А ведь Джаид Джемаль – автор множества ярчайших картин, он не раз…
Сегодня 100 лет Асафу Зейналлы. Композитору, чьё имя больше окутано неизвестностью, туманностью и домысленностью, нежели точной фактологией и документалистикой. 100 лет человеку, о котором мы почти ничего не знаем, хотя жил он совсем недавно и творил рядом с теми, кто изучен вдоль-поперёк и в чьей биографии не осталось ни одной мало-мальской неясности.
Может, дело в том, что слишком недолгой была жизнь музыканта и, поэтому, остались от неё одни лишь крохи и крупицы? Или в том, что в его творческом багаже не нашлось какого-то крупно-эпохального опуса, вошедшего бы в ударно-трудовую летопись советского искусства. Или вопрос в излишней безыскусности и простоте композиторского мышления Зейналлы? Помню, в студенческие ещё годы, многоуважаемого композитора, мягко иронизировавшего над асафовским творчеством. (Хотя, что того: Мериме иронически относился к языку Бодлера, Стендаль к письму Бальзака, а Поль-Луи Курье подтрунивал над слогом Гюго.) А возможно, проблема в нас самих, некогда отметившихся присвоением музыкальному заведению имени композитора и тем и ограничившимся?
Однако не обо всём этом подумалось в связи с юбилейной датой. О чём-то, не имеющем к юбилею отношения прямого и целенаправленного подумалось.
Вспомнилась интеллигентнейшая соседка по лестничной клетке в доме, что располагался в самом, можно сказать, своеобычном месте прежнего Баку, аккурат напротив городской достопримечательности – дурдома.
Соседка, право, была дамой замечательной, рафинированной, дамой начитанной и образованной, дамой возрастной, из той дореволюционной ещё породы бакинской интеллигенции, что училась в гимназиях, блестяще знала немецкий и латынь, напевала арии Россини и Верди и с восторгом посещала концертные и театральные залы.
С неизбывной тоской ностальгировала соседка по тому великолепию городского бомонда, где царили ум, интеллект, эрудиция, а всякая неординарность почиталась высоко и достойно. Одному, правда, и, спустя многие годы, совершенно искренне поражалась соседка: что нет-нет, появлялись вдруг в их среде люди, не уступавшие прекрасному обществу ни талантом, ни мышлением, ни изящностью манер, ни всамделишним европейским лоском. Как она говорила: «Знаете, странно, но это был азербайджанец (или азербайджанка)». И своё не показное изумление, что человеком образованным, ярким и широко мыслящим может быть лицо коренной национальности, она так и пронесла через всю жизнь.
Думаю, с подобным естественным изумлением в отношении глубины и таланта аборигенов сталкивался каждый, кому доводилось общаться и беседовать с, действительно, светлой, душевной и благожелательно настроенной старобакинской интеллигенцией. Изумление, остававшееся неизменной формой восприятия любого самобытного и талантливого, вышедшего из национальных рядов. (Как неизменной пребывает форма материи при всех постоянных движениях и переменах.)
Вот и подумалось: может, в чём-то оказались правы те, кто, даже вопреки жёстким правилам отбора, отдавал порой предпочтение национальным кадрам там, где кадр этот был ещё не совсем готов ни к поступлению в вуз, ни к некоему творческому статусу?
И пусть вопрос наш менее всего связан с немалым дарованием Асафа, всё-таки, была в том некая победа, некий большой успех, шаг и подвижка – Зейналлы стал первым азербайджанским композитором, получившим высшее консерваторское образование.
Теперь же – вперёд, к юбилею. (Или назад, к Асафу.)
Возможно потому, что жизнь Асафа Зейналлы вышла столь быстротечной, сколь и яркой, или оттого, что музыка его окрашена народно-песенной интонацией, а может, причина в том, что, несмотря на краткость бытия, стал он первопроходцем, творчество нашего мастера более всего вызывает ассоциации с искусством великого австрийского романтика Франца Петера Шуберта. И хотя понятно, что равноценное сопоставление здесь не совсем корректно, всё равно, уж простите за некую вольность, хочется в этот юбилейный день немного что-то возвеличить и приукрасить. Тем более что и у того, и у другого всё решает и везде доминирует субъективно-лирическое начало.
Если австриец стал родоначальником высокого песенного жанра, то Зейналлы явился основоположником национального романса; если Шуберту принадлежит открытие формы романтической сонаты и фортепианной миниатюры, то азербайджанский автор первым в республике обозначил камерно-инструментальную тенденцию; если австрийский музыкант внёс в европейскую традицию понятие программности, то Зейналлы задумал программную Симфонию «Баку», увы, так и не осуществлённую. Кроме того, Асаф, как и Франц Петер, пытался в своей вокальной музыке сочетать мелодию с декламацией и усилить функцию фортепианного аккомпанемента.
Общим для обоих было и то, что много сильнее сказалась в них главная природа композитора – природа музыкального таланта, а уж после природа вторичная – владение композиционной технологией и приёмами. Объединяющим можно считать и такое: ни один, ни другой не успели до конца понять свою роль в истории культуры, хотя, возможно, подозревали о своём в ней месте и положении. Ведь не секрет, что большинство людей, добившихся значительных успехов в карьере и преуспевших в социальной иерархии, в глубине души начинают понимать собственное несоответствие занимаемому ими месту и положению, но уж больно по душе та роль, которую они исполняют. А от роли отказаться гораздо сложнее, чем от места и положения.
Наконец, если сравнивать творческую жизнь Шуберта и Зейналлы с каким-то природным событием, то, пожалуй, с ураганом. Разница между явлением урагана, смерча и нормальным ростом организма в том, что первое кажет себя сразу, во всей своей полноте и первозданности, и тут не может быть постепенности и последовательности. Второе осуществляется посредством поэтапного прорастания. Так же и искусство наших авторов: целиком и сразу, во всей полноте и величие. По-другому и быть не могло: один завершил свой путь, едва переступив тридцатилетний порог, азербайджанскому же композитору было всего двадцать три. Правда, даже урагану что-то должно было предшествовать.
В 1908-м Узеир Гаджибеков создаёт первое в истории Азербайджана профессиональное произведение, написанное по европейским музыкальным лекалам – оперу «Лейли и Меджнун». Произведение, с которого, собственно, и берёт отсчёт национальная композиторская традиция. А 5-го апреля 1909 года в древнем дагестанском Дербенте в семье садовода Зейнала Абдина и ткачихи Эсбенд рождается третий сын – Асаф. К слову и в семье Шуберта было три мальчика. Но на этом семейные параллели заканчиваются, так как не в пример зажиточному австрийского дому, семья Асафа была бедной, к тому же рано потерявшая кормильца-отца. И если бы не мать-ткачиха, с ранних лет приучавшая детей к труду и давшая им начальное образование, неизвестно, как бы сложилась судьба непоседливых подростков. От матери, замечательно исполнявшей народные песни и аккомпанировавшей себе на восточной гармони, и недюжинный музыкальный дар маленького Асафа. (Впрочем, читатель, видимо, не столь убого ценился в те «уныло-царские» времена ковроткаческий труд, если Эсбенд ханум в одиночку сумела вывести в люди своих отпрысков.)
Ещё до переезда в начале 1920-х в Баку она определяет Асафа в Дербентское реальное училище, где он осваивает игру на кларнете и получает оркестровый опыт в школьном духовом оркестре.
В самой же нефтяной столице мальчик поступает в духовой оркестр при военной школе, где познает азы нотной грамоты и изучает новый для себя инструмент – трубу. Причём, успехи были столь значительны, что вскоре юный музыкант выступает на концертах и в качестве солиста. Труба стала и первым композиторским «орудием» Асафа: именно для неё он сочиняет свою «Песню» в ладе Раст, пытаясь придать маршеобразной теме характерно-национальные черты.
С 1923-го Зейналлы учащийся Тюркской музыкальной школы, позже преобразованной в Тюркско-азербайджанский музыкальный техникум, по классу виолончели у профессора Окорокова. Очередной, третий по счёту инструмент, даётся юноше столь же легко, и к 15-ти годам за ним по праву закрепляется звание «человека-оркестра».
1923-й стал вообще судьбоносным для Асафа. В техникуме он знакомится с Узеиром Гаджибековым и под его руководством постигает теоретические дисциплины и ладовые основы азербайджанской музыки. С Гаджибековым приходит подлинное понимание своеобразия национальной специфики, её отличия от европейской системы и, вместе с тем, необходимость поиска их органического соединения и синтеза. С Гаджибековым же возникает и твёрдое осознание того, что отныне его единственное призвание в музыке – быть композитором. Мир сочинительства теперь есть тот самый мир, где остаёшься наедине со звуком, и нет в этот миг никакой разницы, кто ты: богач или бедняк, нашедший или потерявший, странник или хозяин очага. Мир музыкальных звуков как постоянное движение от цели к цели, от желания к желанию, от попытки к попытке. И так – всю жизнь.
Поэтому, когда в 1926-м, блестяще сдав экзамены в недавно созданную Азгосконсерваторию, совмещение занятий на виолончели с композицией явилось само собой разумеющимся. Имена бакинских профессоров тех лет – Б.В.Карагичева, Л.Е.Абба, Л.П.Яблонко, Н.В.Женецкой (именно ей принадлежит заслуга в овладении юношей ещё одного инструмента – фортепиано) – были известны всей стране, и всё же, по-прежнему, главными для Асафа оставались уроки в классе любимого Учителя. Как через гениальное творение искусства всегда больше шансов познать сущность мирозданья, ибо художник, устраняя всё наносное и неискреннее, благодаря своему особому видению даёт возможность и нам рассмотреть сущностное его оком и зрением, так занятия в классе Узеир-бека открывали неиссякаемые реализации, заложенные в национальных мелодиях, ладах и ритмах.
В те тотально богоборческие времена музыка для Асафа была, видимо, единичной субстанцией, через которую только и можно было соприкасаться с чем-то духовным и высшим, или некоей связующей нитью между собой и миром, собой и человеческой историчностью. А национальная традиция давала уникальную возможность постоянно оперировать к собственной памяти, чтобы идти своей дорогой и не потерять вечные смыслы и ориентиры. (Символично, в этом плане, участие Зейналлы в 1925-м в постановке гаджибековского «Аршин мал алана», когда вместе с ним в оркестре играли те, кто в будущем займёт своё собственное место в истории национальной культуры: композитор Сеид Рустамов, дирижёр и композитор Афрасияб Бадалбейли, дирижёр Ашраф Гасанов.)
Для музыкального искусства Азербайджана Зейналлы стал одновременно и героем и лидером. Героем потому, что после его короткой жизни в воспоминаниях о нём осталось больше мифологического и символического, чем реального и действительного. Одно из них: сумасшедший по силе порыв бакинского ветра и звон разбитого этим ветром окна подарил композитору идею и программу Симфонии «Баку». А лидером оттого, что на годы вперёд предопределил развитие азербайджанского романса и камерного жанра. Замечательно выразительные, трепетные и проникновенные темы романсов «Сейран», «Чадра», «Суал», «Олькем», «Пограничник», напоённые ароматом национальных ритмов и интонаций, активно повлияли на романсовое и песенное творчество последующих композиторских поколений. Незатейливые, наивные зарисовки детской жизни, запечатлённые в «Детской сюите» явились предтечей детской фортепианной миниатюры. Ну а камерные сочинения – Трио «Колыбельная песня Лай-лай» для фортепиано, виолончели и скрипки, «А ля мугам» для скрипки и рояля, пьеса «Гоюнлар» для двух виолончелей и рояля, Девять фортепианных фуг или фортепианные же «Чаргях» и «Дурна» – соединяющие ладовые и мелодические особенности с европейскими формами и структурами, проложили свежие пути новым национальным камерным опусам… Добавьте к этому «Фрагменты» для симфонического оркестра, симфонические обработки народных песен, музыку к спектаклям Тюркского Рабочего Театра «Дочь Индии», «Инга», «Кровавая пустыня», «Ярость», «Севиль», «Город ветров», музыкальным руководителем которого Асаф служил со студенческих лет.
Зейналлы был, наверное, и неплохим менеджером, ибо вместе с маэстро Ниязи организовал в начале тридцатых в Ленинграде концерт из произведений национальных авторов, вызвавший по воспоминаниям Узеир-бека «большой успех и интерес со стороны ленинградских музыкантов по отношению к азербайджанской музыке и, в частности, к произведениям самого Асафа».
И всё это за 23 года, а если точнее, за пять консерваторских лет, плюс ещё год, отведённый судьбой. Не удивительно, что творчество Зейналлы не имеет условных подразделений на раннее, зрелое, позднее. Оно всё разместилось на очень небольшом отрезке, который одновременно есть и начальный, и финальный. Тем впечатлительнее, что композитор успел выработать свой запоминающийся и узнаваемый музыкальный почерк. Если услышите где-то ясные, чистые, прозрачные, как пролитые из кувшина капли родниковой воды, звуки, знайте – это музыка нашего Асафа. А услышать её можно не только в концертах и выступлениях профессиональных артистов, но и с бакинских балконов, из распахнутых городских окон, на домашних посиделках и задушевных застольях. Музыка Зейналлы так прочно вошла в национальную повседневную жизнь, что зачастую воспринимается как многовековая и исконно народная. (А его романс «Олькер», пронизанный элементами Шура, Сейгяха и Шюштера, на мой субъективный взгляд, воплощает глубинное ощущение страны, не как государства, помпезного величия или монументальной неприступности, но отчего дома, родительского крова, чего-то сокровенно-лирического и глубоко внутреннего.)
Ещё более впечатляет решительная эволюция взглядов и оценок молодого человека чуть старше двадцати лет. От увлечения радикально-большевистскими идеями РАПМа (Российская Ассоциация Пролетарских Музыкантов), отрицавших как классическое, так и народное наследие, до собственного лозунга «Шопена в массы» и серьёзнейшего отношения к национальным истокам. И уж вовсе поражает парадоксальность суждения молодого автора, считавшего, что плохая музыка нужна хотя бы потому, что она, как и истина, указывается не только на себя, но и на ложь, и значит, точнее всего определяет критерии искусства талантливого и неординарного.
Как знать, не оборвись его жизнь столь рано, может, мы бы сейчас говорили об одном из самых выдающихся авторов и музыкальных деятелей прошедшей эпохи. Подтверждением чему и слова гениального Узеир-бека: «Будущее сулило Асафу звание очень крупного, весьма оригинального и глубоко мыслящего советского композитора».
В 1932-м Зейналлы вместе с Бюль-Бюлем отправляется в фольклорную экспедицию в Карабах, намереваясь использовать записанные темы и мелодии в задуманной им симфонии. Однако по пути домой подхватывает свирепствующий тогда тиф.
Асаф умер 27 октября 1932 года, так и не реализовав главного своего симфонического замысла. Он, как было сказано, стал первым азербайджанским композитором, закончившим в 1931-м консерваторию и получившим высшее академическое образование. Удивительно светлой, струящейся и звенящей получилась его жизнь. Жизнь на одном коротком, стремительном дыхании. Жизнь целиком, без остатка отданная музыке.
P.S. Именем Зейналлы названо Бакинское музыкальное училище (в настоящее время Музыкальный колледж), а вторая половина 2009-го, надеюсь, станет временем его памяти.
P.P.S. Именем Асафа – Училище (Колледж музыкальный). Увековеченный, вроде, и узаконенный правительством и государством. Но вот ведь загадочность!
Официозом Асаф так и не стал, к классикам ничему и никому неподвластным так и не причислился, в ранг неприкасаемых олимпийцев национальной культуры так и не возвысился.
И вправду, загадочность…
Рауф Фархадов
Kultura.Az
