Азербайджанский групповой секс должен быть лучше армянского (Фото-сессия 18+)
Наш народ уже давно страдает более особым видом заболевания, которое называ…
Недавно сидели, выпивали-закусывали в одной пёстрой по художественному составу – было в ней «люду» творческого всякого и разного – компании... Всё шло своим художественно-застольным чередом, не испорть сие замечательное начинание один из явно перебравших сотрапезников, признавшийся вдруг, что в не такие уж далёкие годы, как-то по молодости (и по дурости) подписал письмо против человека весьма достойного, весьма талантливого, весьма мужественного и весьма честного.
Страстей признавшийся особых не проявлял, но периодически стучал себя по груди и горестно сокрушался: «Я этого себе никогда не прощу, я себя до конца жизни буду за это ненавидеть!».
И хотя все его (признавшегося ни с того, ни с сего – кто его только просил?) как умели утешали и сочувствовали, настроение у меня, как и удовольствие от предполагавшегося весёлого застолья было испорчено вконец. С этим испорченным настроением я и отправился восвояси, а после долго ещё не мог избавиться от какой-то внутренней брезгливости и неприязни. И всё из того, что истинное раскаяние – явление очень интимное, смиренное, глубоко личное и сокрытое, ничего общего не имеющее с прилюдным самобичеванием и постукиванием себя по телесам. Пусть и пример не из удачных, но как тихое самоповешение Смердякова, имеющее своё начало в его отцеубийстве. Впрочем, возможно, что вопрос прощать себя или не прощать – вопрос вне личностной компетенции.
Парадокс, однако, не в раскаянии, Смердякове, личной или вне личной компетенции, но в том, как, допустим, порой правильное решение способно подсказать подсознание, так и частое возвращение к одному и тому же, даже не самому приятному воспоминанию, может случайно прояснить не только само воспоминание, но и ту или другую ситуацию, которая ранее никак не прояснялась.
Меня всегда интересовала проблема: почему мы, почему наше искусство, даже в благословенные для него соцвремена, при всех своих значимых достижениях и выдающихся личностях, так и не оказало того радикально-новаторского воздействия, перевернувшего представления и переиначившее ценности советской культуры. Как, например, музыка Шнитке, Губайдулиной, Денисова, Пярта, Сильвестрова, живопись художников московского андеграунда, кино Тарковского, Иоселиани, Абуладзе, Сокурова или поэзия Айги, Зульфикарова, Рубинштейна, Пригова, Кедрова?! Может всё из-за того, что мы были где-то на периферии бескрайних просторов советского искусства, или что к нам, как к нацменам, в крайнем случае, благоволили, но никак не равнялись и не воспринимали всерьёз? Как бы не так! И Караев-старший, и Салахов, и братья Ибрагимбековы шли в передовиках музыкальных, художественных и литературных процессов многонациональной страны, с их мнением и считались, и прислушивались, а творчество уважали и привечали более чем. Тогда в чём же загвоздка?
Вот тут-то мне и понадобилось это воспоминание с сеансом показательного (показушного?) разоблачения и раскаяния.
Я постарался представить чудовищно неправдоподобную для себя ситуацию: а вдруг надо было бы в советскую эпоху подписать некое письмо против некоей нашей творческой личности, да такое письмо, которое грозило бы этой личности всевозможными опасностями, чреватостями и преследованиями? Вдруг бы потребовали подписать пасквиль против личности, смело сметающей и опрокидывающей традиционные в нашем искусстве представления и устои, бесстрашно перетолковывающей символы, языки, семантики и структуры родной культуры, личности исключительно бунтарской, новаторской и диссидентской, совершенно не оглядывающейся на мнение и уж тем более не нуждающейся в покровительстве партии и правительства. (Речь, ясно, не о сталинских-багировских десятилетиях, когда подписывали не просто всё что угодно, но ещё и пытались везде и всюду быть в числе первых подписантов, а уничтожали, сажали и преследовали не за новаторство, инакомыслие или диссидентство – какое тогда диссидентство?! – но по причинам то ли мистическим, то ли сюрреалистическим, то ли стадно-психопатическим, то ли индивидуально-маникальным.)
Ситуацию-то, при всей её для себя нелепости, может и навоображал – в конце концов, существовала же в совковые времена практика вербовки подписантов! - но вот личности, именно такой, какой я её только что описал, против которой бы следовало свидетельствовать, при всей своей фантазии, так и не обнаружил. Даже в советские времена не было у нас такой творческой Фигуры, которая была бы целиком чужда и целиком бы не соответствовала советской традиции «необщим выражением» лица, Фигуры, выступавшей бы каким-то запоздалым потомком неведомого поколения творцов, игнорирующих власть и властителей, Фигуры, которой было бы не просто тесно, но которая органически не могла бы существовать в условных рамках советской формы и мысли. В язычестве человек привязывает бога к себе, возвышая его до человеческих эмоций, раздумий и ощущений, в монотеизме бог посылает сына, чтобы, напротив, приблизить людей к своему идеалу. Тоже являет собой и искусство. Мы, однако, в своём искусстве так и не сумели поднять власть до высот человеческих помыслов и чувств, и у нас так и не нашлось ни одного творца, который бы принёс себя и свою карьеру в жертву во имя высшего непогрешимого духовного идеала. Даже самыми выдающимися нашими художники правил, скорее, разум, но не дух. (Хотя, кто-то возразит, что и античность – царство разума, но не духа. Только и мы, хорошо это или плохо, не эллины.) Потому и оценочный критерий наших авторов не превышал трёхуровневого: 1) когда автор доверяется мнению толпы и властей; 2) когда автор вверяет себя суду коллег и критиков; 3) когда единственным критерием автора становится самооценка. И практически никогда наш автор не пытался вынести своё произведение на суд самого искусства (музыкального, художнического, вербального…), когда судией бы выступало само искусство со всей своей историей, современностью, гениальными сочинениями, традициями и т.д. (Потому как итогом такого «выноса» вполне могло бы стать прекращение занятием композиции, живописи, литературы…)
Оттого, возможно, мы так и не проникли во второй параллельный мир. Ведь в искусстве существуют два параллельных исторических мира. Первый, связанный с попыткой создания человеком некоего космогонизма, универсума, всеобъемлющего: отсюда мифы и легенды вначале, затем картины божественных предначертаний и предзнаменований, осуществляющих судьбы мира и человечества, наконец идея сотворения мира, человека, идея первого грехопадения, вследствие чего идея светопреставления, последнего судного дня… Второй – мир конкретной истории или той истории, которая нам известна, внутри которой мы живём и движемся и которая имеет мало соприкосновений с историей первой.
Из-за того, видимо, что к первому миру мы в своём искусстве ключи так и не подобрали, в нашей культуре так и не появилось ни одного творчества, в котором бы разнородные философские влияния Майстера Экхарта, Беркли, Канта, Фихте, Шопенгауэра, Хайдеггера, Дерриды, причуды немецкой романтики и французского импрессионизма, странности Новалиса и Жана Поля, проникновенная мудрость и страсть Бодлера и Тракля, обнажённость экспрессионизма и разрушительность дадаизма соединились бы с глубинно национальным, с созидательной потенцией самого автора. Хотя, признаюсь, надо отдать нам должное: мы сумели убедить самих себя (а в чём-то и других) в наличие энного количества у нас подобного масштаба талантов. Не задумываясь над тем, что в действительности, наши представления, наши понимания субъекта оказались намного выше самого субъекта, которого мы реально не знаем, но зато представляем и понимаем, и что аналогичное произошло у нас и с понятием «художественная индивидуальность».
Пишу эти строки с невероятным чувством горечи, досады и обиды. Потому что люблю, ценю и почитаю творчество Кара Абульфасовича, Саттара, Вагифа, Рафика, потому что уверен: по своему творческому потенциалу эти имена могли бы стать именно такого масштаба личностями. Однако по разным причинам так и не превзошли неких границ, за которыми могли бы оказать влияние на развитие мировых процессов и практик.
И здесь я снова возвращаюсь к абсурдной ситуации с письмом, которое бы якобы следовало подписать «против». Возвращаюсь, ибо просто не было (и нет) в нашем искусстве персоналии, которая бы вынуждало власть организовать тотальную травлю «против». Ибо не было (да и теперь по-настоящему нет) у нас явного, неприкрытого, отчаянного диссидентства в культуре, как не было у нас и подлинного андеграундного искусства. Ведь итогом, выводом даже самых смелых творений того же, к примеру, нашего кинематографа становилось в ключевой эпизод сюжета позитивно-активное вмешательство республиканского ЦК, в решающий момент устранявшего вдруг негативное и карающего отрицательное. Это-та постоянное оглядка на республиканское руководство, это-то перманентное соотнесение своих творческих дерзаний, открытий и прорывов с тем, чтобы в нужный момент найти поддержку и опереться на весомый авторитет республиканских руководителей, которые бы защитили и оградили от всяческих бед и мытарств, и нанесло творчеству самых ярких и самобытных наших творцов непоправимый ущерб! Если даже такая, казалось бы, самодостаточная и самозначимая (уж куда более!) в советскую эпоху личность, как Кара Караев, после написания своих «авангардных» Третьей симфонии и Скрипичного концерта, должна была в той или мере найти свою «степень одобрения» высокочиновнего аппарата, что уж об иных?!
Фактически мы не располагали ни одним оригинальным талантом, который бы не имел своё покровительство и определённый уровень защиты в республиканском высшем руководстве. Правда, самое во всём этом было негативное, нет, не то, что партийным и правительственным лидерам, в некотором роде, и нравилось, и импонировало быть радетелями и охранителями национального искусства (это-то, как раз, может, и не такое уж страшное), но то, что ярчайшие его, национального искусства представители сами искали и хотели такого «охранно-защитительного» покровительства. Объективно, у нас не существовало подлинно независимого и свободного от чьего-то «высокого» мнения и решения искусства. На мой взгляд, именно отсутствие в национальной культуре настоящего диссидентства и истинного андеграунда (не относить же к ним всерьёз жанр мейханы или блатняги), отсутствие абсолютного творческого инакомыслия и неподконтрольности самым отрицательным образом отразилось как на его общем развитии, так и на творчестве самобытнейших его индивидуальностей. Потому, наверное, и не случилось в нашем искусстве, с учётом национальной теологическо-религиозной корректировки, как некогда Шестов о Кьеркегоре, «безумного порыва от бога философов к Богу Авраама, Богу Исаака, Богу Иакова». Ведь что такое для всякой культуры наличие в ней всамделешнего, реального диссидентства и андеграунда? Доказательство высшего в ней начала. Потому как доказательством высшего начала является только то, что никакая самая высшая сила не берёт на себя права ничего за человека решать, не берет права указывать ему кого любить, кого ненавидеть, не создаёт себе изначальной возможности повелевать и руководить человеком – вот оно, вот это-то и есть Высшее, всё отдающее на откуп человеческому выбору, решению и реализации.
Бездарная традиция антидиссидентства и антиандеграунда, имеющая свой исток в советском прошлом, в теперешней нашей культурной ситуации расцвела всеми своими пышными формами и гранями. И чем дальше, тем уродливее, никчемнее, отвратительнее, наглее. Как если когда-то совершить в отношении кого-то неправедный поступок и не извиниться, внутренне не раскаяться в содеянном (снова к вопросу подписантов и неподписантов?), значит каждый день, каждую последующую минуту усугублять всё сильнее и сильнее свою собственную ошибку. Опасна ведь не столько ошибка, сколько её отрицание или не замечание. Вот и теперь: отрицание, не замечание, игнорирование в собственном творчестве лизоблюдства, прохиндейства, приспособленчества, угодничества… Ох, об этом уже было, было и было!
И вновь – и вновь с корректировкой национально-религиозной специфики: Адам и Христос, явления, конечно же, несопрягаемые и несопоставимые, но если исключительно как символы, то один – символ смерти, другой – вечной жизни…
Ах, как же нам нужен, как же необходим нам свой неустрашимый андеграунд, своё непримиримое в искусстве диссидентство. Нашим бы талантам да ещё бы и неиссякаемую силу духа, да ещё бы и желание свободы непоколебимое!
Рауф Фархадов
Kultura.Az
