Открытое письмо Президенту Азербайджана
Господину Ильхаму Алиеву Уважаемый Господин Президент, Обращаюсь …
Всё могло бы для неё завершиться весьма плачевно, но, к счастью, последствия пресловутого «дела врачей» вышли для Изабеллы Владимировны Абезгауз не фатальными и не трагичными.
Она вернулась в 1954-м в родной город и почти три с половиной десятка лет замечательно преподавала в стенах Азербайджанской консерватории, завоевав славу одного их лучших её педагогов и одного их ведущих национальных музыковедов. (Признаемся, что для тех лет – исход не просто удачный, но выдающийся!) До этого завершила теоретико-композиторский факультет консерватории (1948) и аспирантуры (1951) в столице СССР и до 1954-го работала в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории. В минусе то, что так и не стала, останься она в Москве, корифеем всего советского музыкознания, хотя, по научному потенциалу, охвату знаний и исследовательскому таланту вполне могла бы им быть. Говорят, правда, что редко о том жалела, а если и жалела, то совсем недолго, потому как более не мыслила себя вне Баку, своих земляков, вне своей консерватории, своих учеников и коллег-преподавателей.
Не знаю, может и преувеличиваю, но, кажется, не было в Азербайджане среди людей музыкальной, да, пожалуй, и всей гуманитарной науки, человека более своевольного, принципиального, требовательного и острого в высказываниях и оценках. Последнее часто приводило к конфликтам и обидам, перерастая порой в отрытое неприятие и отторжение. Думаю, в Баку и теперь найдётся немало музыкантов, которые до сих пор не могут простить Изабелле Владимировне её жёстких и нелицеприятных суждений. Мне же всегда казалось, что даже в своих самых категоричных и безапелляционных мнениях ИВА руководствовалась, прежде всего, собственной высокой профессиональной планкой и ответственностью за каждое произнесённое слово. Её критику, не скрою, порой беспощадную, следовало не только слушать, но обязательно вдумываться и пытаться понять. И когда это происходило, то случалось нечто неожиданное: приходило объяснение того, чего тебе недостаёт, что необходимо для восполнения этой недостачи, но основное, возникало более-менее внятное представление о цели и специфики своей профессии. По Изабелле Владимировне получалось, что музыкознание, как, впрочем, и любая гуманитарная наука – более всего наука широко и свободно мыслящих людей, готовых к новому и неизвестному, близкому и далёкому, способных каждый день заново познавать и открывающийся исток, и историчность бытия. Всеобщим же, определяющим критерием в искусстве являлась единочность и неповторимость творческой индивидуальности. Исторические эпохи, времена, стили и направления в истории искусства постигаются через личности, а не наоборот.
Однако, как же трудно бывало не только слушать, но и слышать ИВА! Толерантность ведь не относилась к числу её лучших черт. Хотя, отчего-то, вспоминается не её не толерантность, а один стародавний разговор с сокурсником-композитором, произведение которого Изабелла Владимировна часа два тому назад аргументировано раскритиковала. Удивила, при некотором огорчении, приподнятость и даже некая воодушевлённость моего сверстника. На вопрос же: «Чему радуешься?» – прозвучало: «А ты не обратил внимания, как она говорила?!» – «…» – «В её голосе не было безразличия. Всё, но только не безразличие. И для меня это крайне важно». Наверное, действительно, важно, если учесть, что та критика реально подействовала, заставив приятеля что-то переоценить и пересмотреть; и если исходить из того, что безразличие – скрытая форма презрения, когда всё, что не касается лично тебя, глубоко презирается и отвергается.
Небезраличие ко всему, что творилось в искусстве, как в мировом, так и национальном, небезразличие к ученикам и коллегам, небезразличие к тому, что происходило в консерватории, небезразличие к учебным и научным процессам, небезразличие ко всякому таланту или даже творческой способности, небезразличие… В этом, пожалуй, вся она, ИВА (чего, правда, не скажешь в отношение собственного здоровья, потому как иначе, чем с вечной миниатюрной пепельницей и вечно дымящейся сигаретой мне её невозможно представить).
Была в Изабелле Владимировне ещё одна сторона, сторона не менее противоречивая, но как нельзя лучше дополняющая некоторую её не дипломатичность, сторона, вызывающая у одних почтительность и уважение, у других упрёки в невосприимчивости всего того, что не соответствует её эстетическому и художественному идеалу. ИВА отличалась прямо-таки монументальной непоколебимостью в своих музыкальных вкусах, взглядах, убеждениях и привязанностях. Трудно вообразить, чтобы она поменяла отношение к какому-либо автору, произведению или направлению в искусстве. Правда, суждения выносимые Изабеллой Владимировной всегда основывались на точном знание и понимании сути вещей. Так, прежде чем она в пух и прах разнесла модного в середине 70-х рок-певца, попросила прослушать большое количество его записей, и лишь после этого вынесла свой вердикт. Если коротко, то смысл его заключался в том: либо мы выбираем в музыке сферу наслаждения и развлечения, и тогда зачем нам все эти сложности и премудрости академического образования, либо музыка для нас есть тончайший инструмент духа, область приближения к тайнам жизни и смерти, и тогда мы просто обязаны профессионально постигать её основы и сущности.
В другой раз речь зашла о музыке композиторов послевоенного авангарда. И вновь, прежде суждения, были прослушаны и осмыслены многие записи, и далее сказано: «В вашей музыке сама музыка не более чем предмет жесточайшего структурирования и самодавлеющего знака, в моей же музыке – музыка трансцендента реальному миру, так как обнаруживает конфликность с материальным и осязаемым, вступая в подлинное противоречие с миром вещей и предметов. Кроме того, вашей музыке всего лишь пара десятков лет. Что это в сравнении со всей музыкальной историей? Зачаточное состояние, чьё будущее не только неизвестно, но пока ещё и необозримо. И то, что кажется вам абсолютным сегодня, не факт, что будет абсолютным и в будущем».
Помнится, ни к вопросу рок-музыки, ни к композиторам Второго авангарда мы большее не возвращались, что означало – впечатления составлены, суждения высказаны и темы закрыты в виду их для ИВА исчерпанности. Помнится также, что тогда мне это очень не понравилось, как не принял я и деления музыки на мою и вашу. Но вот с годами… Ах, Изабелла Владимировна, с годами-то так ведь оно и вышло, что не только музыка, но всё в мире делится на моё и ваше, что нет в музыке, да и в мире, ничего, что бы не соотносилось с вашим и моим, что на этом и только на этом зиждятся все человеческие знания, принципы, достоверности и даже любовь.
Но вот то, что не с годами, то, что сразу тогда, сразу после наших с вами разговоров, так это: а) никогда не переступать порога сказанного и не переводить профессиональные противоречия в плоскость межличностных отношений, в некую этическую и моральную норму; б) прежде всякой критики и неприятия – серьёзнейшее постижение явления и его анализ.
Сравнения и аналогии важны и необходимы, но не с точки зрения тождества, а для выявления самобытного и индивидуального. И если сравнивать ИВА с её поколением музыковедов, то общим для них окажется не обсуждаемый профессиональный уровень, интеллектуализм и серьёзнейшее отношение к своему делу, а вот частным и личным… И ведь, что интересно: в основном, они не сказать, чтобы очень уж дружили, скорее даже соперничали и недолюбливали друг друга. Однако, теперь, по истечении стольких лет, вырисовывается несколько иная картина. Вырисовывается, что все они своей яркой несхожестью, различностью характеров, музыковедческих взглядов и подходов не просто дополняли друг друга¸ но многопланово и многообразно расширяли художественный кругозор и мышление студентов. Ведь учились мы у каждого их них, и от каждого осталась в нас частичка чего-то совершенно обособленного и незабываемого. Вдохновлённость художественной, артистической натуры Сюзанны Фёдоровны Шейн. Ясная, покоряющая логика неизменно мягкой и доброжелательной Людмилы Владимировны Карагичевой. Поражающие парадоксальными ассоциациями лекции Изабеллы Владимировны… В одном, правда, были едины: при неохватности различий и противоречий, основным интересом для всех являлась азербайджанская музыка – её история и современность, место и значение, возможные пути и направления развития.
В этом ряду, безусловно, статьям и трудам ИВА принадлежит едва ли не главенствующая роль. Её материалы о К.Караеве (особо выделю совершенно выдающуюся работу «О гармоническом языке Кара Караева»), Дж.Гаджиеве, Х.Мирзазаде, ряде иных национальных авторах по сей день олицетворяют в отечественном музыкознании мастерство высшего музыковедческого «пилотажа». И думаю, она знала цену и высоту своих текстов, потому что как-то на вопрос об отсутствии в её творчестве исследований о полифонии строгого стиля (мне отчего-то казалось, что строгий стиль – наиболее близкая по духу и смыслу тема для Изабеллы Владимировны), ответила, как отрезала: «Даже у Рима была своя непокорённость – германцы и парфяне».
Классикой же жанра у ИВА считается книга её жизни: «Опера «Кероглы» Уз.Гаджибекова» (правда, повторюсь, мне намного ближе и дороже статья «О гармоническом языке Кара Караева»). Книга, которая так и не увидела свет в полном своём объеме, а вышла в виде усечённом и купированном. Но даже в этой сокращённости труд Изабеллы Владимировны трудно переоценить. Главное его достоинство многие видят в том, что возможно, впервые глубоко и всерьёз была затронута и исследована тема новаторства Узеир-бека для всей музыкальной традиции, тема привнесения нашим великим Маэстро в мировую музыку иной музыкальной ментальности, стилистики, лексики, формальных, грамматических и синтаксических норм. В крупном плане – влияние Гаджибекова на мировые музыкальные процессы. Этакий культурологический глобализм! Наверное, так оно и есть. Однако меня книга Изабеллы Владимировны навела на несколько иные размышления. Хотя, в принципе, мысль эта волновала меня всегда, но только по прочтении данной работы она приняла нечто конкретное и определённое.
Я мало верю в универсальный синтез восточной и западной культуры, точнее, совсем не верю. Мне намного ближе не синтез западного и восточного, но попытка обнаружения каких-то скрытых закономерностей западного мышления в восточном и, наоборот, восточных принципов в западном искусстве. То есть, не прожектёрский синтез, не мифическое слияние двух противоположных традиций, но обнаружение и выявление в своём чужого, в родном другого. Или же, напротив, обнаружение и выявление в иноземном своего, в ином собственного. Причём, в творчестве некоторых теперешних национальных композиторов стремления эти приобретают реальные воплощения, когда, допустим, произведение сугубо западное по строю и звучанию основано на медитативно-вариантом типе развёртывания, или когда зримо-национальный опус структурируется западной техникой, которая нисколько не противоречит вариантности или импровизационности азербайджанской музыке. Такие сочинения не претендуют на звание синтетических, оставаясь, по сути, либо западными, либо восточными, но зато в них на сакральном уровне проявляются присущие восточному мышлению западные черты, и, напротив, свойственная западной культуре глубинная восточность.
Именно подобные мысли вызвала во мне книга ИВА, хотя, знаю, большинство коллег-музыковедов с таким толкованием текста Изабеллы Владимировны не согласится. На это у меня есть один лишь ответ: тем и хороша, тем и ценна всякая мудрая книга, что каждый находит в ней то, что хочет найти и то, что желает прочитать.
Сегодня, по истечении почти 20 лет со дня смерти ИВА остро понимаешь, сколь несправедлива обошлась с ней судьба. На голову выше сонма нынешних докторов наук, так и осталась кандидатом; умнее, честнее, порядочнее, талантливее многих орденоносцев и заслуженных, не имела ни того, ни другого. Каждая статья, строка, слово – жемчужины, а всячески замалчивали, игнорировали и не публиковали. Да и прожила не так много. 65 лет. 1923-1988. Всего 65? Разве это возраст для теперешнего времени?! Почему-то одно её высказывание, связанное с чьей-то (увы, не вспомню с чьей именно) трагической жизнью, мною, с годами, стало восприниматься как пророческое. За точность не ручаюсь, но смысл был в том, что всё в нашей жизни талантливое и большое мир пытается превратить в очередную шестерёнку в механическом круговороте бытия. Кажется, что это она тогда о себе, об Изабелле Владимировне Абезгауз.
И всё-таки, счастливая жизнь, и, всё-таки, счастливая судьба! Потому что после неё в нашем музыковедении появилась точка отсчёта, потому что благодаря ей в нашей музыкальной науке возникли общие интересы, общие духовные устремления и движения, родственные типы мировоззрений, потому что во многом из-за неё мы стали осознавать музыкознание как искусство, как возможность свободного волеизъявления и выбора, потому что в чём-то вместе с ней мы поняли, что азербайджанскую музыку нельзя превратить в объект рационализации, она не подлежит унифицированной схеме и не может быть выражена каким-то одним определённым понятием, являющимся для её осмысления всеобъемлющим.
(А вообще-то, у меня с ИВА отношения были сложными, трудными, непростыми. Добавлю – очень сложными, очень трудными, очень непростыми.)
Рауф Фархадов
Kultura.Az
