Большие люди (4): Смерть Мехти Гусейна
К концу рабочего дня 10 марта/1965 меня срочно зовут к главе СП С…
Зардаби, сразу после окончания Московского университета работал в должности судебного члена Межевой комиссии, затем секретарём в Кубинском суде, и даже некоторое время частным адвокатом В Кубе в него даже стреляли, но пуля чудом в него не попала.
▼
Взгляд Фуко более скептичный. Объяснить это можно и временем написания статьи, и национальной традицией (французские интеллектуалы – сплошь скептики). Но главным образом тем, что написана она в конце ХХ века, после того, как разбуженным и страшным оказалось безумие просвещённого человека.
Работа Фуко содержит с одной стороны полемику с просветительским оптимизмом Канта, а с другой стороны полемику с Т.Адорно и М. Хоркхаймером, авторами книги «Диалектика просвещения», которые по существу, говорили о крахе Просвещения. Правы те исследователи, которые считают, что главное для М.Фуко «вопрошание» Просвещения. Дело не в том, что на место исчерпавшей себя идеологии Просвещения, поставить столь же тотальную её альтернативу (скажем, противопоставление традиционного общества и Просвещения, или эпохи модерна и эпохи постмодерна), а в том, чтобы «Просвещение» означало рефлексию, у которой есть начало и нет завершения, которую важно только процедурно оформить, процедурно организовать. В узком же смысле важно, чтобы «Просвещение» стало членом синонимического ряда, куда включены такие понятия как «модерн», «гуманизм», «рационализм» и т.п., но чтобы ни один из членов этого ряда не довлел над остальными.
▼
Острый скептицизм Фуко (ясно вижу улыбку Вольтера со знаменитой скульптуры) не отменяет Просвещение (он и сам его порождение), но взрывает изнутри его благостность. Сначала Фуко исследует психиатрическую клинику, как попытку «просвещённого человека» чётко определить демаркацию между разумом и безумием, потом выясняет, как на этой демаркации возникают институты принудительного разделения людей, когда под санкцией Разума, к «безумцам» попадают те, кто привержен фантазиям и иллюзиям (возможно, Фуко, который умер в 1984 году, видел фильм «Полёт над гнездом кукушки», снятый в 1975 году), потом эта «демаркация» обнаруживается, практически во всех институтах современной цивилизации. Фуко обнаруживает «параллельное движение освобождения и порабощения, практически во всех реформах систем наказания, образования, здравоохранения, социального обеспечения. Новый «Вольтер» подсказывает нам, что всюду и везде, на фабриках, тюрьмах, казармах, школах и кадетских корпусах (можно продолжать и продолжать этот список, вводя в него знакомые нам институты, причём безумные не только в силу своей чрезмерной «разумности», но и в силу полного отсутствия разумности), можно обнаружить архетип закрытого учреждения, свойственный клинике для умалишённых.
Вот что стоит за идеей Фуко о рождении психиатрического учреждения из гуманитарных идей Просвещения.
Можно соглашаться или не соглашаться с Фуко, но куда деть, к примеру, художественную литературу ХХ века от Джойса до Зюскинда (особенно литературу откровенно антигуманистическую, человеконенавистническую). Решить, что западный человек по природе своей безнравственен, что он явный или потенциальный безбожник, и вновь ощутить нравственную высоту собственного «менталитета» (пусть кто-нибудь другой, владеющий более изощрённым пером, опишет это наше упоение собственным величием, не замечая его «захолустности»)? Нет, это как раз спасительный круг для тех, кто боится посмотреть в бездну сложной мысли. Кто боится признаться, что культура Просвещение, культура после Просвещения, и «европейский человек» этой культуры, открыли бездну в каждом из нас. И от этого никуда не деться.
Может быть, действительно, «Поминки по Просвещению», как назвал свою книгу Джон Грей? Не думаю, скорее трагическое понимание утопичности любого проекта кардинального переустройства человека и человеческого обществе.
В контексте от Канта до Фуко, «Зардаби» становится метафорой наших попыток (не будем выставлять оценки этим попыткам) как модернизации общества, так и перманентной просветительской рефлексии
▼
Обычно я задаю себе и другим такой вопрос: сколько нам нужно людей способных и проявивших мужество преодолеть «несовершеннолетие». В процентах к общему населению, если счесть, что нас 7 миллионов.
Начинаю с 5%. Потом, когда оказывается, что это 350 тысяч человек, понимаю, что цифра почти фантастическая.
Начинаю снижать планку до 3%. Получается 210 тысяч. Цифра сильно преувеличена. Нереально, чтобы такое количество людей отказалось от опекунства со стороны других. А без этого, как мы выяснили, нет Просвещения
Дохожу до 1%, получается 70 тысяч. Вновь в наших реалиях, экономических, политических, социальных, психологических, трудно представить себе подобное
Беру резко вниз: 0,1% - 7 тысяч. Возможно, даже эта цифра завышенная.
Наконец, последний рубеж моей утопической социологии: 0,01% - 700 человек. На этом останавливаюсь. Где их найти, как их подготовить, где и как их обучить – не знаю. Но без них никак нельзя. Они должны начать свою одновременно рациональную, одновременно романтическую, одновременно реальную, одновременно утопическую, одновременно регламентированную и институализированную, одновременно спонтанную и безумную в одно и то же время, эпопею.
Они должны не позволить себе сомневаться в Просвещение. Даже если, потом выяснится, что наш разумный, регламентированный мир напоминает образцовую клинику для сумасшедших
Должны ли они объединиться, стать подобием партии, общественного движения. Не думаю. Они должны быть. И тогда окажется, что они влияют на нас, на общественную жизнь и на его институты.
Влияют, сами того не подозревая, на сознание людей.
▼
Эти мысленные «семьсот человек» могут быть разными, весёлыми, грустными, активными, инертными, шумными, тихими. Но они должны уметь преодолевать рецидивы родового сознания или его модификации в нашем обществе, которое я называю «кружковым сознанием». Что я имею в виду?
Мы часто уповаем на то, что главное для нас семья, что интересы семьи для нас выше всех других. Не буду обсуждать этот тезис. Скажу только, что многие годы (столетия) отчужденные от общественной жизни и, следовательно, от жизни исторической, мы именно в семье сохраняли своё человеческое достоинство, смысл и сверхсмысл нашей жизни.
Независимость с одной стороны, реальность Баку и урбанистический способ жизни с другой стороны, не могут не вносить эрозию в эти отношения. Родственники, вне узкой семьи, начинают постепенно отпадать, процесс этот неизбежный, ничего с этим не поделаешь.
Но хотя бы вне семьи, эти мысленные «семьсот человек», должны пытаться исходить в своих взаимоотношениях не из «своих» и «чужих», не из того, что тот или иной человек является или не является членом нашего «кружка», а из рацио. И уметь разделять интересы общества в целом и интересы «кружка». Осознавая, что нельзя эксплуатировать для целей кружка административные, финансовые и прочие ресурсы общества. Что общество это «общественный договор», а не большая семья.
Признаюсь, что не будучи по природе своей человеком чрезмерно общительным и «тусовочным», не раз оказывался жертвой подобных подходов. И не хочется объяснять, что ты не верблюд, что не гордыня руководит твоими поступками, а элементарный здравый смысл. И рацио.
Готов разделить любое дело, в котором есть мысль и чувство, в котором нет формализма и конъюнктуры, нет корыстных и иных конъюнктурных соображений. Но и при этом оставляю за собой право отказаться. Возможно, даже права на ошибку, о котором потом пожалею. Потребовать от меня можно только корректности взаимоотношений, не более того.
Всё остальное, сфера моих взаимоотношений с теми людьми, - со временем круг оказался значительно сужен - которые выходят далеко за рамки рацио. Где я сознательно – сознательно! – готов ограничиться «кружковым» сознанием и «кружковым» взаимоотношениями.
Умение, если не преодолеть, то преодолевать в себя «кружковое сознание», одно из главных условий для мысленных «семьсот человек». Никуда не денешься – Просвещение «холодный проект» (не помню, кто его так назвал), но, приняв его правила, чувствуешь себя очень комфортно. Хотя для подпитки приходится всякий раз возвращаться в сферу семьи, в сферу традиционного общества, которое отменить невозможно.
▼
Несколько слов о модерне, модерности, модернизации.
Модерн, модерность, модернизация (англ. modernity, от лат. modernus – современный) – это интегральная характеристика (самохарактеристика) европейского общества. Её компоненты: торжество рациональности (логоцентризм), в том числе рациональности научной, свобода от диктата традиций и патернализма власти (свобода «от»), свобода суждений и выбора (свобода «для»), информационная и технологическая революция. Исторически-стадиально это этап становления и эволюции промышленного общества,, принципиально противопоставляющего себя обществу традиционному.
Сегодня всё чаще приравнивают проект модерна к идеалу воплощения достижений научного знания о природе, истории, человеке, к идеалу ratio эпохи Просвещения. Сторонники концепции модерна ограничивают собственно модерность периодом европейской истории с XVIII в. до 60-х гг. XIX в., а последнюю треть XIX в. и начало XX в., как эпоху модернизма, подчеркивая рост влияния интеллектуально-культурной сферы на социальную жизнь. Далее начинается эпоха «постмодерна», которая пока трудно поддаётся рефлексии.
Модерность не только породила Европу, но и сама есть порождение Европы. Э. Гуссерль, определяя уникальность западной цивилизации в духовном её измерении, видел эту уникальность в том, что Запад взял на себя «бесконечную задачу» осуществления «свободной рефлексии – теоретической и универсальной» по отношению к человечеству в целом. Причём, если западные институты породили агрессию (агрессия из духа Просвещения?!), то тот же Запад должен взять на себя «бесконечную задачу» обуздать эту агрессию.
Понимаю, какую волну несогласия встретят мои слова. «Двойные стандарты» самое простое, что скажут в ответ на суждения об уникальности западной цивилизации, о её рефлексивной миссии.
Не буду спорить. Да я и не высказал собственной точки зрения, оставляя этот вопрос для более компетентных исследователей. Скажу только одно, прежде чем обвинять (возможно, справедливо), хорошо бы как примерные ученики проштудировать то, что говорят Кант, Фуко, Поппер (у него есть статья: «Иммануил Кант – философ Просвещения»). Что говорит тот же Э. Гуссерль. Потом можно соглашаться или не соглашаться.
А начать всё равно придётся с того, чтобы понять кто такой для нас Зардаби. И о чём говорят его «практики», если воспользоваться современными терминами.
▼
Если условно, в контексте настоящей работы, признать Просвещение и Модернизацию синонимами, то Гасан-бек Зардаби стоит на границе традиционного и посттрадиционного общества (даже если признать, что переход этот до конца не осуществился).
Не буду теоретизировать, просто приведу два примера.
Зардаби много писал в газету «Каспий», в том числе и рецензировал книги по сельскому хозяйству (всё-таки автор «Экинчи»). В одном из номеров газеты («Каспий» от 15 марта, 1901 года), рецензируя книгу «Уход за плодовым садом. Практическое руководство для садовников и любителей садоводства», он пишет буквально следующее: «Плодоводство в нашем Закавказье, можно сказать, в зачаточном состоянии, хотя у нас условия для развития его более благоприятные, чем даже в Крыму, но население мало имеет понятия о культуре плодовых деревьев. Дело ведётся как 100 лет тому назад, воткнул в благодатную землю косточку или ветку плодового дерева и дело в шляпе; остаётся защищать от потрав да поливать раза два в лето, и готов сад!...Никакого понятия об уходе за деревьями: об удобрении, обрезке, прививке, защите от вредителей и прочем».
Может возникнуть возражение, как так, разве у нас не было традиционного земледелия, разве наши сельские «агрономы» не знали, как ухаживать за деревьями, в том числе как выращивать плодовые деревья.
Естественно, я не могу касаться сельскохозяйственной темы. Вопрос в другом. Агрономия, как и другие области человеческой деятельности, теперь существуют как знание, как просвещение, как книга, как технология. После модернизации она уже не такая как раньше. Лучше или хуже, вопрос особый, но другая. Можно сколь угодно рассуждать на тему, что раньше продукты были лучше, что вкус этих продуктов ещё не забыло наше нёбо и т.д., и т.п., возможно отчасти это и правда, но в большей мере – миф. И как обычная ностальгия по прошлому и – обратим на это внимание – как противодействие нашего сознания тому новому, которое противопоставило себя традиционному обществу и традиционной форме жизни. Ничего не поделаешь, возможно, вкус «гаймага» (сливок) был раньше лучше (кто это может проверить), но теперь главное в том, какого качества будут «пищевые добавки», которые предоставляет потребителю рынок, каково наше умение пользоваться этими добавками.
Возможно, я слишком далеко зашёл в деконструкции слов Зардаби, о зачаточном состоянии нашего садоводства, но, думаю, в самом векторе «деконструкции» я не ошибся.
Другой пример.
Зардаби, сразу после окончания Московского университета работал в должности судебного члена Межевой комиссии, затем секретарём в Кубинском суде, и даже некоторое время частным адвокатом В Кубе в него даже стреляли, но пуля чудом в него не попала.
Признаюсь, что слабо разбираюсь в юридической проблематике, моя задача просто очертить вектор. Показать, что и в этих вопросах существует демаркация между традиционным и посттрадиционным обществе, которую мы до сих пор не преодолели.
Что такое наш традиционный азербайджанский суд, условно говоря, до «модернизации»
До 1830 года разбор и решение всех гражданских и уголовных дел осуществлялся по шариату моллой или казием. Решение этого суда основывались на адатах (обычаях). Среди системы наказаний адатского суда были следующие: внушение и убеждение, штраф, изгнание, и т.п..
Параллельно (практически задолго до 1830 года) возникали уездные суды (Елизаветпольский, Бакинский, Кубинский и т.д.), хотя серьёзные дела отправлялись в Тифлис. Председателем суда являлся комендант провинции, а членами – представители беков и крупных купцов.
Менялось судопроизводство в России, менялось, под воздействием центра судопроизводство и в Азербайджане, смягчались наказания (в Российском в качестве мер наказания были отменены удары шпицрутенами, а «адатском» суде был отменен обычай «канлы», позволявший безнаказанно убить изгоняемого из поселения), но парадокс в том, что чем более разумным (просветительским), чем более правовым становился такой суд, тем более отчуждался он от местного населения. Дело даже не в том, что этот суд становился совершенно «не правовым», когда речь шла о политических процессах (известна жестокость, проявленная к участникам Кубинского восстания, а небезызвестный генерал Ермолов даже предоставил своим подчинённым право расстреливать и вешать на месте всех схваченных при вооружённом сопротивлении властям), дело в другом. Судебные реформы не имели опоры в сознании даже местной знати, не говоря уже о широких массах населения. Не трудно предположить, что традиционное сознание не было отчуждено от подобного суда, поскольку оценивало его с привычной точки зрения «справедливого» или не «справедливого» решения.
И когда читаешь в газете «Каспий», подводящий итоги прошедшему XIX веку «Прогресс в гуманитарных знаниях, особенно рельефно проявился в сфере уголовного права и повсеместное смягчение карательных санкций в уголовном законе, несомненно, заслуга истекшего столетия перед будущим… преступник-человек заслоняет постепенно преступника как безличного нарушителя уголовного закона. Борьба с преступностью заступает место борьбы с преступником» (12 января 1901 года), начинаешь думать, что прогресс прогрессом, но нас он или не касается или обретает у нас извращённые формы. Не этот ли «прогресс» стал причиной того, что Гасан-бека стреляли во время работы в суде.
Невольно соотносишь этот «прогресс» с судебной системой современного Азербайджана и если преодолеть злорадство, преодолеть уныние, преодолеть расхожие представления о том, что мы такие какие есть и ничего с этим не поделаешь, начинашеь думать. Думать над тем, что мы по-прежнему живём в традиционном обществе или, по крайней мере, одной ногой в традиционном обществе, а одной в посттрадиционном, что для нас (для большинства) справедливость по-прежнему выше права, что несмотря на обилие юристов, мы по-прежнему не понимаем, что правовой суд лучше правого, хотя возможно первый холодный и отстранённый, а второй тёплый и непосредственный и понимать, что увы, во многом состояние нашего судопроизводства упирается всё в ту же проблему Просвещения.
Что же делать. Как избежать этой вечной «чёрной дыры». Для начала думать, первое условие чтобы что-то изменилось. Это и есть уроки Просвещения.
▼
Уже после Зардаби, в знаменитой триаде начала ХХ века «тюркизм, ислам, современность (европеизация)», которая определяла программу развития азербайджанского общества, «европеизация» и «современность» (модерн) воспринимаются как синонимы. Но в нашем «захолустье» «европеизация» и «современность» постоянно расходятся.
Как оказалось, европейский путь развития многим странам оказался не по зубам. Не знаю, радоваться этому или огорчаться.
▼
Первые просветители всегда немножко наивны с одной стороны и чрезмерны с другой. Это не удивительно, Просвещение не сразу выявило свои границы и свои пределы.
Зардаби собирался изменить в Азербайджане практически всё: способ посадки плодовых деревьев, выращивание домашнего скота, гигиенические правила жизни, медицинское обслуживание, судебная система, системы воспитания и образования, местное самоуправление, отправление религиозных ритуалов, отношение к местным «шейхам» (трудно измерить степень враждебности к ним Гасан-бека, кажется, это главный лейтмотив «Писем из захолустья»), этическое нормы. Можно продолжать этот список бесконечно. И в противовес этому Зардаби восторгался фольклором, постоянно сокрушался по поводу того, что не удаётся всё это записать и сберечь.
Конечно, можно обвинять Гасан-бека в излишнем ригоризме, слово, когда-то означавшее просто «твёрдость и непреклонность» обрело в наше время несколько иронический оттенок. Как-то стыдно стало быть непреклонным и идти до конца.
Но давайте, чуть-чуть поменяем ракурс, посмотрим на всё это в другой системе координат.
Разве национальное не есть постпросветительское, в том смысле, что просвещение и дало язык (преодолело немоту) национальным явлениям (да и национальным комплексам). Разве не после Просвещения прошлое, в том число национальное культурное прошлое, перестаёт быть органической частью настоящего, как это было в традиционном обществе. Разве не приходится сознательно восстанавливать не просто «утерянные», а неизбежно «утрачиваемые» связи с прошлым, вновь и вновь конструировать эти связи, описывать, изучать, соотносить, модернизировать, стилизовать, вновь описывать и т.д. Разве национальное культурное наследие, фольклор прежде всего, нужно не для того, чтобы лучше сажать плодовые деревья, улучшать судебную систему, избавляться от местных «шейхов», совершенствовать этические нормы. Тогда для чего же еще.
Да, ещё остаётся самоублажение, в котором вечно торчат неоколониальные уши. Но Гасан-бек Зардаби не имеет к этому никакого отношения
▼
«Post без модерна» - так удачно назвал свой текст, помещённый на нашем сайте, Р. Фархадов. Он прежде всего имел в виду искусство, художественную практику, когда есть Post, но нет модернизма.
Не будем особо удивляться. У нас есть не один Post, не подкрепленный реальным содержанием. Только представим себе, что с нами происходило за последние 100-150 лет. Что происходило на рубеже XIX и XX веков, что происходило после 1920 года, что происходило в 1990-е годы, что происходило на рубеже XX и XXI веков. Сплошные Post, которые наше сознание не успевало и не успевает осмыслить.
Но главный рубеж по-прежнему проходит между традиционным и посттрадиционным обществом, причём нередко традиционное общество и традиционное сознание побеждает. Под маской цивилизованности (просвещение) кроется рецидивы старого аграрно-традиционно-патриархального общества.
Это должно стать одной из главных тем будущих «чтений по Зардаби», которые рано или поздно у нас возникнут. Если мы действительно собираемся что-то менять в самих себе и в нашем обществе.
▼
Чтобы мой текст не разрастался до бесконечности, в заключении просто несколько выдержек из статей Зардаби, без комментариев:
«Крестьянское самоуправление было введено у нас в такое время, когда крестьяне Закавказья были мало еще подготовлены к восприятию идеи самоуправления. Этим надо, между прочим, объяснить и то, что некоторые администраторы края, как, например, бакинский губернатор, покойный генерал Колюбякин, хорошо знающие местные условия, были против этого нововведения.
«Каспий», 22 июля 1899 года
«Только в самое последнее время ясно осознана необходимость иметь точные статистические сведения по всем отраслям народной жизни. Как, в самом деле, управлять страною, не зная, сколько в ней населения, чем это население занимается?»
«Каспий», 25 октября 1886 года
«Воровство у нас было и в прежнее время; кажется мы, мусульмане, явились на свет ворами, но воровство такого, какое у нас в настоящее время, никогда не было, это не воровство, а повальный грабёж»
«Новое обозрение», №1703, 1888 год
«В начале января появилась здесь какая-то болезнь, от которой, как говорили, скоропостижно умерли несколько человек. Больных я не видел, но по рассказам заключил, что болезнь горловая, но не дифтерит, потому что умирали лишь одни взрослые. В таком смысле я и сообщил, кому следует. Произведено было расследование, в результате которого оказалось, что у нас никакой болезни не было. Ну, и слава богу»
«Каспий», 7 февраля 1885 года.
«Город выиграл межевое дело, давшее возможность ему расшириться, но раз принятое обязательное правило разрешать постройки на участке пространством в 48 саж. Продолжало действовать, и потому в новых частых города появилась такая же теснота дворов и такие же многоэтажные дома»
«Каспий», 1903 год, №№ 33, 34
«Политически неблагонадёжный – это лишённый если не всех, то многих гражданских прав, и на первом плане, лишены права иметь кусок хлеба. Объявить человека неблагонадёжным – это значит поставить его в чрезвычайно критическое, порою безвыходное положение в материальном отношении, это значит наказать его и наказать довольно жестоко…И вот перед человеком, вся вина которого только в том и заключается, что когда-то он «смел иметь свои суждения», а порою даже и без этого, открывается перспектива голодания, на имя его ложится печать отверженности, его личность подвергается тайным и явным наблюдениям. Среди массы неразвитых робких людей он трактуется как ошельмованный: его общества боятся, знакомства с ним избегают»
«Каспий» 15 октября 1906 года
Последние строки написаны человеком, которому осталось жить чуть больше года
▼
Вместо заключения
Несколько лет назад я написал книгу о правах человека для школьников старших классов. Книга построена как диалог между умной, терпеливой учительницей и дерзким школьником, убеждённым в том, что справедливость восстанавливается только с помощью кулаков. Одним из героев этой книги стал Гасан-бек Зардаби и, честно признаюсь, горжусь тем, какой ситуативный контекст был придуман для Гасан-бека.
На одном из уроков учительница говорит о том, что в 1215 году, в Великобритании была принята «Великая хартия вольностей», которую историки назвали первым документом по правам человека. Под влиянием Великой хартии в Англии родилась фраза, которая по сей день остаётся в английском и американском лексиконе; «Standuptocounted» - «Встань, чтобы тебя сосчитали». Король требовал, чтобы каждый, кто голосует, вставал: он хотел видеть того, кто с ним не соглашается.
«И находились люди, которые вставали, выражая своё несогласие» - спрашивает школьник. «Да, находились люди, которые вставали. Вставали, потому что они предпочитали смерть, чем потерю человеческого достоинства» - отвечает учительница, а затем спрашивает самого школьника, - «а он встал бы, сумел бы встать». «Нет – откровенно отвечает школьник – вставать из принципа, из убеждений, если это грозит тебе смертью, по-моему, просто глупо». Учительница промолчала, не считая нужным что-то возразить ученику в этот раз.
На одном из следующих уроков, учительница рассказывает о Зардаби, о значении первой газеты, о том, каких трудностей стоило Гасан-беку издание этой газеты, да и о многом другом, что ему удалось осуществить в жизни. Школьник, вдруг, неожиданно, спрашивает: «а Зардаби встал бы, даже если бы знал, что при этом ему грозит смерть». Учительница отвечает, а он и встал. И вновь обращается к школьнику, а он встал бы, хотя бы после того, как встал Зардаби, он мог бы встать рядом с ним, мог бы стать вторым. Школьник отвечает, что встал бы, иначе ему было бы очень стыдно, что Зардаби стоит, а он, от страха, сидит…
Вот в чём признаётся, узнав о Зардаби, придуманный мною школьник.
İzləyicilərimizdən ol
Mail hesabınla üzv ol, həftənin ən çox oxunan məqalələrini əldə et
Uyğun Məqalələr
По поводу аргументов Фазаила Агамалы
В ответ на его вызвавшие резкую реакцию - причем, не только русскоязычн…
Форум интеллигенции: Ильхам, опомнись!
К сожалению, руководство страны осталось безразличной к этим приз…