Группа молодежи Азербайджана просит президента Саакашвили установить памятник Расулзаде в Тбилиси
«Установка этого памятника стала бы н…
О ком мы только не написали в тонах самых хвалебных и восторженных. Человек, не очень владеющий нашей темой и вдруг случайно с ней соприкоснувшийся, вполне может представить, что куда у нас не посмотри – всюду сплошь личности возвышенные, незаменимые, талантливые, благородные и кристально честные.
А вот тот, кто действительно того достоин и о ком написать бы в самую первую очередь… Что, однако, изображать праведный свой гнев, когда за столько лет сам не то что статьи, но и строчки, но и слова не выдал об этом человеке. Да и чего лукавить, не обратись ко мне с просьбой, не подтолкни к действию, то и теперь вряд ли додумался, вряд ли решился. В сердце бы хранил, с земляками и сверстниками вспоминал бы, с кем-то, по случаю, делился бы и объяснял, но вот, чтобы написать, чтобы сразу многим о том рассказать и поведать… И дело ведь совсем не в нехватке времени и чрезвычайной загруженности. Какая там нехватка или чрезвычайка, когда и на концерты выбираешься, и летними неделями где-то бездельничаешь и нежишься, ну а если какой-нибудь мировой футбольный форум, так, вообще, можешь и телефон вырубить, и мобильник подальше запрятать, и к компьютеру напрочь не подходить! Значит вопрос в чём-то ином, в чём-то, либо с самим собою связанным, либо с человеческой натурой вообще.
По одной из версий, история авторской музыки – история постепенного отказа от основных музыкальных ценностей: от мелодии, лада, гармонии, ритма, метра, фактуры, семантики, структуры, наконец, звука. Так до белого партитурного листа, до пустого пюпитра, до беззвучия… И в этом, безусловно, что-то есть: не случайны же и «4’33» Кейджа, и всё более и более укореняющаяся идея о конце времени композитора, когда само слово «композитор, автор» станет для человечества милым и чудесным воспоминанием, навроде воспоминания о египетских или финикийских богах. Вот, возможно, и наша жизнь, где всё встречающееся в ней уникальное и неповторимое постепенно теряет свою ценность и значимость, постепенно растворяется и нивелируется, постепенно уходит, нет, не в прошлое, в никуда? Наверное, поэтому, каждому, время от времени, просто необходимо напоминание о собственной памяти.
Напоминание о памяти??? Именно так! Пусть даже память наша и некая иллюзия, но только через неё есть одна из немногих возможностей прояснить что-то для самого себя и своей жизни. Одним из таких «прояснений» моей молодости и стала Сюзанна Фёдоровна Шейн.
С.Ф.Шейн… Да, чуть не забыл: как бы вспоминающий не старался, как бы пишущий не пытался говорить, прежде всего, о том, кого вспоминаешь и о ком пишешь, всё равно, получается так, что пишешь, скорее, о себе, а человек этот вроде при тебе, около или вокруг тебя. Во всяком случае, мне ещё ни разу не попадались мемуары, где пишущий не заслонил бы собой того, о ком пишет. Боюсь, что и этим воспоминаниям уготована та же участь. Потому заранее приношу извинения за чрезмерное злоупотребление местоимениями «я», «мой», «мне», «моё» и т.п.
Эх, если бы сегодняшние молодые барышни видели бы Сюзанну Фёдоровну! Блистательного, удивительного, поразительного педагога Азербайджанской консерватории. Причём, когда я впервые познакомился с ней, то была она уже дамой даже не бальзаковского возраста. И встречала меня в своей квартире, что на тогдашнем Ленинском проспекте, не особо накрашенная или как-то там по выходному разодетая. Выглядела немного уставшей и раздражённой – то ли из-за какой-то вчерашней заморочки, то ли уже с утра успели ей чем-то поднасолить, то ли причина крылась в моём внешнем виде (этот до безобразия несуразный клёш у меня и сейчас, как вспомню, вызывает не самые эстетические ассоциации) – руку протянула как-то очень уж казённо и официально и сухо пожурила за опоздание.
Только какое всё это в тот момент имело для меня значение! Первое, в дверях ещё, впечатление от СФШ оказалось просто ошеломляющим! И хотя по рассказам мамы я был готов к тому, что встретит меня женщина редкой красоты, породы и ума, действительность, всё равно, превзошла описание. Может, тогда впервые и возникло во мне подозрение, с годами подтвердившееся и окрепшее, что женщина для мужчины – та же самая истина: всегда недостижима, бесконечна, чем ближе к ней, тем дальше она от тебя, чем больше её познаёшь, тем неисчерпаемей и бездонней она. Вряд ли, конечно, обо всё этом я тогда сразу же и подумал, но, повторюсь ещё раз: ощущение, исходившее от СФШ, было незабываемым. Из тех, которые долгие годы хранят свой аромат, вкус, цвет и тепло. И это несмотря на то, что для юности всё, что старше 30-ти – а уж тем более старше намного! – априори не представляет никакого внешнего интереса, если, вообще, не музейная древность.
Есть у юности ещё одно категорическое свойство – её сложно сразитьинтеллектом, эрудицией, нестандартностью мышления. У юности свои интеллектуальные тропы, своя эрудиция и своя неординарность мысли. Юность наивно верит в свою избранность и живёт по этой вере, не особо утруждая себя какими-то достоверными основаниями и без малейшего желания привести хоть какие-то доводы, аргументы в защиту собственной веры. А тут ещё и юность, напичканная плохо понятыми, а, скорее, просто не понятыми, вырванными из контекста ницшевскими фразами и цитатами.
Вообщем, могу теперь только представить, с какой несусветной путаницей и апломбом столкнулась бедная Сюзанна Федоровна, какая самоуверенная глупость обрушилась на её породистую голову в то не раннее бакинское утро. До сих пор не пойму, как она и без того, видимо, раздражённая, сумела всю эту бессмыслицу вынести, не рассеянно слушать, да ещё и ободряюще кивать?!
Я потому столь подробно останавливаюсь на нашей первой встрече, что всё последующее стало одним большим продолжением того самого начального неизгладимого впечатления.
Чуть ранее, на семейном совете было решено: неплохо, чтобы к вступительному в консерваторию коллоквиуму готовила меня СФШ. Сказано – сделано, мама позвонила и договорилась. А вскоре мне уже казалось, что знаю Сюзанну Фёдоровну долгие годы, так много было с ней говорено, так много было через неё познано и постигнуто, так много нового и свежего было привнесено ею в мою жизнь.
Самым важным для меня оказалось отношение СФШ к музыкальному прошлому – что было весьма актуальным при тогдашнем моём радикальном неприятии всего, что шло позади Стравинского и Шёнберга, – когда понемногу, без какого-либо с её стороны давления или назидания, стало прорисовываться, что музыкальное прошлое – не просто некий объект искусства, не просто для кого-то художественное и эстетическое совершенство, а значит радость и наслаждение, но инструмент познания того, что есть теперь, что есть мы сами в нашей музыкальной современности, инструмент для лучшего и большего осмысления музыкального настоящего. Казалось бы, а что тут особенного, когда всё и так ясно и понятно?! Однако ясно и понятно с высоты прожитых лет, а тогда… Не знаю, сколь долго преодолевал бы я «кризис радикализма» и как долго не складывались бы мои отношения с прошлой музыкальной традицией, не возьмись Сюзанна Фёдоровна за подготовку к коллоквиуму.
Ещё одним открытием стало отношение СФШ к идее музыкального развития, которое само по себе не более чем движение и, следовательно, вполне может быть и бессмысленным. Помню, как, доказывая, что нельзя ставить знак равенства между развитием и прогрессом, она приводила такой вот пример: развитие как существование, как передача инстинкта и навыка выживания, ведь именно так существует природный мир, развитие то есть без знания о времени, развитие без памяти и без понимания. Из чего и следовало, что само по себе развитие не содержит ни положительного, ни отрицательного, оно нейтрально и не наполнено, и просто ратовать за него в искусстве, по крайней мере, неумно и недальновидно.
Наконец, возможно благодаря Сюзане Фёдоровне в чём-то поменялось и моё отношение к ценностям национальной культуры. Помимо привитой с детства любви, появилось и не менее искреннее желание познать её как можно больше и глубже, познать уже как музыковеду-профессионалу, разбирающемуся в национальных тенденциях, устремлениях и исторической значимости. Наверное, я преувеличиваю, но отчего-то кажется, что ответ СФШ на одно моё высказывание и усилил этот самый «национальный интерес». Как-то ляпнул безапелляционно о некоем авторе, что национальная традиция ничего бы не потеряла от его отсутствия, а в ответ услышал с автором хоть и не связанное, но призадуматься очень даже заставившее. Что-то вроде того, что навсегда, навеки в мире лишь космос и бездна, а история и традиция – лишь на миг и на мгновение, и потому могут легко в любой момент оборваться и завершиться, и что ещё хрупче, ещё беззащитней традиция национальная, которая, ближе всего, относится к исторической и духовной сущности человечества. (Прошло много времени, прежде чем я понял, что, действительно, национальная традиция и культура – явления чрезвычайно ранимые и незащищённые: достаточно только какому-либо народу погрузиться в пучину страха и беспокойства, как они могут окончательно погибнуть.)
Успешно пройдя абитуриентскую «мясорубку», через какое-то время мы снова встретились с СФШ уже в стенах консерватории на теоретическом факультете: она вела у нас, будущих музыковедов, курс музыкального анализа. Группа, надо сказать, подобралась достаточно сильная, и педагог, получая соответствующую отдачу, выкладывался сполна. Обширная эрудиция и глубокое знание своего предмета, подкреплённые великолепным фортепианным мастерством – все анализируемые произведения Сюзанна Фёдоровна исполняла на рояле с искусностью хорошего профессионального пианиста – не могли не поражать. Хотя более эрудиции, глубины и фортепианного мастерства удивлял её нестандартный подход к анализируемой музыке, а также умение не просто выслушать и понять, но и согласиться с иной точкой зрения, если была она убедительной и аргументированной. Так одна из моих сокурсниц, анализируя финал Пятой симфонии Бетховена, постаралась доказать, что один из эпизодов выглядит здесь весьма нарочитым, искусственным и раздутым. На что СШФ ничего не ответила, показалось даже, что не обратила внимания на студенческий лепет, однако, придя на следующее занятие, первое что сделала – заявила, что готова согласиться с версией ученицы. А после уже намного ярче и конкретнее продемонстрировала, в чём состоял композиционный промах Бетховена.
Композиционный промах Бетховена – согласитесь, звучит как невозможное и невероятное?! Но почему бы и нет, если с композиционной точки зрения это выглядело именно просчётом?! Почему бы нет, если в своём анализе СФШ исходила не из магии неприкасаемого имени, но логики композиционной драматургии?! Признаюсь, что тот урок стал для меня Уроком с большей буквы, ибо учил не только уважению и постижению иного мнения, но и говорил о том, что музыкальная истина выше любого даже самого гениального автора.
Ещё одним уроком стал для меня такой вот факт: на одном из занятий мы вместе с товарищем (известным, к слову, ныне азербайджанским композитором) попытались, анализируя одно не очень значительное произведение, выявить в нём едва ли не все принципы и закономерности додекафонной техники (была она создана в музыке намного позже анализируемого опуса для упорядочения, структурирования и систематизации атонального письма), да так увлеклись своими придумками, что и сами в них поверили. Сюзанна Фёдоровна выслушала нас с одобрением, при всех похвалила за творческий подход и попросила задержаться после лекции. Последующее и стало уроком на будущее!
Интересно, что более запомнилось вовсе не то, сколь мягко и, вместе с тем, аргументировано опровергла СФШ наше стремление выдать желаемое за действительное, и даже не вновь открывшаяся глубина её знаний… Вывод был в чём-то другом, в чём-то, что сформировалось много позднее, но, уверен, исток его в том давнем уроке Сюзанны Фёдоровны. Вот он, вывод-то: творческий импульс, когда он молодой и незрелый, когда он наивный и кричащий, когда он сплошь горячий и бесшабашный, нельзя прилюдно топить, уничижать или даже ухмыляться. В этот момент его необходимо поддержать и поприветствовать, вселить в него надежду, уверенность и силу. А всё иное – критическое, негативное или просто объективное – высказать приватно и позднее, когда молодая «горячая голова» немного поостынет, не станет воспринимать сказанное как личное оскорбление и будет способна к здравому пониманию и рассуждению. Собственно, вывод этот пригоден для любого возраста, однако только для молодости его игнорирование может оказаться роковым и безнадёжным.
Была ли у СФШ какая-та особая педагогическая система? Да, пожалуй, что особой-то не было, ибо каждый её урок и представлял собой особую индивидуальную систему. Потому что каждое занятие выстраивалось по-другому, отлично от прежнего. Я специально посещал иные лекции СФШ, в иных аудиториях и с иными студентами, и за малым исключением, так и не заметил, чтобы она где-то повторилась или использовала некую домашнюю заготовку. Всякая лекция, всякое занятия выстраивались ею по-новому, порой даже складывалось ощущение импровизационности и непредвиденности открытия. Этому способствовали не только высочайшие знания и профессионализм СФШ, позволяющие каждый раз находить в одном и том же произведении что-то яркое и неожиданное, но и её в лучшем понимании этого слова «театральность». Она была личностью настолько творческой и неординарной, что, анализируя тот или другой музыкальный опус, буквально растворялась в его образах, мыслях и чувствах, снова и снова заново переживая все перипетии и коллизии. Любой урок Сюзанны Фёдоровны был театром одного актёра. Однако – театром, где не было ни капли лжи, фальши или неискренности, театром, в котором зритель (студент, ученик) приучался мыслить, ощущать и понимать. Поэтому, однажды выступившие на её глазах слёзы, после того как СШФ прошла с нами шестую симфонию Чайковского… Я тогда получил ещё один урок от Сюзанны Фёдоровны: великое произведение искусства – нечто вроде религии, потому что наряду с каноном и догмой всегда являет собой откровение и исповедь.
Странно, так много, вроде, понаписал о СФШ, а о жизни её практически ничего толком и не знаю.
Что некогда училась в столицах и что некогда её мужем был известный музыковед И.Я.Рыжкин, из замечательной плеяды советских музыковедов-классиков – Ю.Н.Тюлин, Л.А.Мазель, Л.А.Цуккерман, Д.В.Житомирский – в которой бывшему мужу Сюзанны Фёдоровны отведена далеко не последняя роль. (В этом году Иосифу Яковлевичу исполнилось сто – 100!!! – лет, а ум его ясен и глубок, и на ближайшей конференции «Московской осени» будут зачитывать присланный им свежий авторский текст. Живите ещё сто, дорогой товарищ Рыжкин!) Что очень любила своего сына. Что всю жизнь курила без устали и передышки, точь-в-точь, как некогда подруга, а в последние годы жизни – почти непримиримый оппонент И.В.Абезгауз. Что обожала животных, а её боксёр по кличке Индус был до неправдоподобия невозмутим и монументален. Что каждая из её немногочисленных печатных работ и статей стоила десятка, а то и сотни других. Или что никогда не рвалась ни к степеням, ни к званиям. По-моему так и ушла без профессорства и без кандидатской корочки. Зато, уверяю вас, большинство теперешних профессоров, кандидатов и докторов музыкальных наук многое бы отдали, чтобы обладать хотя бы крохотной частичкой знаний и таланта СФШ. Что…
О чём, собственно, речь, когда жизнь её была отдана одной лишь Музыке, когда сердце её, когда душа и чувства её принадлежали, были отданы, целиком и полностью, своему Баку и своему Азербайджану.
(Ну а биографию Сюзанны Фёдоровны, надеюсь, обязательно напишут – подробно и обстоятельно.)
Рауф Фархадов
Kultura.Az
