Группа молодежи Азербайджана просит президента Саакашвили установить памятник Расулзаде в Тбилиси
«Установка этого памятника стала бы н…
Более сорока лет назад, в пору оттепели, я стал обладателем автобиографий отца из личного его дела, это фотокопии: три – от руки, одна – на машинке, даты 1930, 1932, 1935 и 1939 гг, прислали по моей просьбе (и личным, разумеется, связям) из архива УРКМ, или Управления рабоче-крестьянской милиции, при НКВД Азербайджанской ССР, где отец последние годы работал.
Судя по их нумерации, в которой есть пропуски, в деле оставались какие-то материалы, и по моей наводке проявил интерес к ним внук моего покойного брата Аликрама - он не раз наведывался в архив, но, увы, «дело» его прадеда, видимо, уничтожили.
С чувством гордости в автобиографиях дооттепельной поры (немало их пришлось писать: в школе, при поступлении в комсомол, вузе, аспирантуре, когда принимали на работу…) отмечал, что отец (в скобках 1901, год рождения, как запечатлено на могильной плите, на самом деле 1897, и 1939, год смерти) служил в Управлении рабочее-крестьянской милиции, аббревиатура УРКМ, и добавлял в конце: при НКВД Азербайджанской ССР.
Это щит – прикрыться от напастей, сам испытал впоследствии гипнотическое при, когда пригласили в Академию общественных наук при ЦК КПСС на кафедру теории литературы и искусства; времена нынче изменились, кое-кто из АОНовцев старается не вспоминать эту страницу в послужном списке (так, во всяком случае, было до недавнего времени), обойти (как выкинешь слово из песни?) приставку, хотя кто помнит партшколу, к тому же переименована в РАГС, Российскую академию госслужбы, и вместо старой при ЦК КПСС новая: при президенте РФ.
Выручало в общении со служивым идеологическим людом, не из них ли ты сам? удовлетворяя при этом и собственное тщеславие, когда пальцем в книжечка с гипнотическим АОН при ЦК КПСС, прикрывал непонятное АОН. Шутил в пору распада страны: в те годы впечатляло, если прикрыть пальцем АОН, а в постсоветские – при ЦК КПСС. Из всесильной этой кузницы кадров вышла почти вся уходящая элита, властная и оппозиционная, не только России, но и других стран СНГ, и длинный-предлинный список этот могли бы возглавить из живых – Геннадий Зюганов и Нурсултан Назарбаев, а из покойных – Александр Яковлев… Прочёл его книгу воспоминаний «Сумерки» (соседи по даче Каверины дали) и с первых строк, каюсь, у меня возникли сомнения в искренности идеолога перестройки: это рассказ о зверствах социалистической системы и – без покаяния, хотя советские жесткости – продолжение многовековой нашенской ментальности; к тому же в книге отсутствует взгляд с позиций инонационала – без революции продолжилась бы молка-перемолка этносов, хотя и ничего плохого в ассимиляции с точки зрения мировой истории я не вижу (для иностранцев все мы в советские годы были русскими, а обитаемое нами пространство – земля русских), но всё же птичку жалко.
«Палаческая власть Ульянова (Ленина) и Джугашвили (Сталина)», - пишет Александр Яковлев: стилистика тут заданная, а скобки фальшивы (де, грузин?); разве не в многовековых традициях почти немецкой династии Романовых большевики, в том числе грузин Сталин, крепили с той или иной долей жестокости русское государство? Конечно, не забудем, что Александр Яковлев проделал колоссальную работу по изданию закрытых партийных материалов, как в поговорке у нас говорится: «Ачды сандыгы – токду памбыгы», или «Откинул крышку сундука – разворошил содержимое»: с 1997 года в учреждённой им серии «Россия. ХХ век» вышло немало под его редакцией книг, из которых узнал много поучительного. Не хотел бы оспорить прозвучавшее в день похорон Яковлева желание встроить его в ряд дорогих русской культуре фигур – Андрей Сахаров, Дмитрий Лихачёв, Александр Солженицын, Борис Пастернак. А недавно попалась мне блистательная записка Яковлева Горбачёву (личное, январь 1988): Есть математические задачи, которые не имеют решения, – они неразрешимы. Существуют и математические методы, которые доказывают неразрешимость таких задач. Подобно им, карабахская проблема сегодня неразрешима.
Помню, встретились с Яковлевым на какой-то презентации, дружески поздоровался со мной как со старым знакомым… Понравился Яковлеву мой сон, который рассказал ему: «Захожу в нашу с Вами бывшую Академию, и у нашей кафедры один из сотрудников с укором мне: У вас большие задолженности по членским взносам, а я ему: Какие взносы? Партии нет! А он: Для вас нет, а для нас есть! Платите, а то исключим! - Исключайте! Но как же так: не быть в партии и тут работать? Иду к лифту, а мне: Лифт только для членов партии! Думаю: я же на третьем этаже, зачем мне лифт?
Да, – говорит мне Яковлев с тоской в голосе, – будет наша бывшая Академия, ныне – Академия госслужбы – готовить кадры для единственной партии. А ведь прав: все иные партии отомрут, дескать, вносят раскол в общество, а обвинения похлеще (не только в России), что поощряют заговоры и разрушают единство России, и да здравствует однопартийность!
Слушая его, я думал, что и он, очевидно, как я, долгие годы даже после ХХ съезда верил в идеальный социализм, что хорошие идеи исказились, кардинальные перемены неизбежны, и потому, мне думалось, надо изыскивать легальные формы протеста против реальной системы, наивно полагая, что, говоря через историю о современности, выражу наболевшее: описывал средневековые деяния кровавого Шах-Аббаса, церемониалы тогдашних сборов, встреч, имея в виду ситуации политбюрейные – очень уж были они, как представлялось по рассказам сведущих, схожи. Но каждый раз – полная безысходность, что никаких изменений к лучшему не будет. А после перестройки за ширмой демократии состязались загребущие собственники: кто кого перемиллиардит.
…Думаю, когда-нибудь все согласятся с моим тезисом: Каждый помнит, как резали их, но никто не хочет признать, как резали они сами, и учредится Всемирный день покаяния, и тогда россияне, к каковым отношу и себя, честно признаются, что основным, всепоглощающим делом, смыслом и занятием титульного народа в течение веков было до самого недавнего времени то, что нынче именуется ёмкой формулой военно-промышленный комплекс: уметь воевать, защищаясь, нападать и шириться, обрастая новыми территориями, ну и, разумеется, иметь собственного производства совершенное современное оружие; и важнейшим стратегическим обретением, своего рода залогом непобедимости стало агромадное непроглатываемое пространство с вечной мерзлотой и сибирскими далями, для удержания которого опять-таки необходимы были сильное воинство и мощная карательная система. Эти внешняя и внутренняя цели доминировали всегда и во всём, и, если хоть на какое-то время, всегда очень короткое, они утрачивали актуальность, стране грозил распад, чему мы и стали свидетелями.
Наличие военного-идеологического стержня привело к тому, что за многие века не выработался здесь достойный уважающей себя страны мирно-созидательный комплекс. Но как национал-россиянин замечу справедливости ради, что социалистическая революция, как и развал страны, больше всего ударили по титульному этносу, многие другие народы так или иначе оказались в выигрыше: после революции – формирование и развитие национальной культуры, после развала – обретение государственности.
Другая сторона медали – равнодушие до наплевизма властных структур к жизни как собственного народа, так и инонационалов, коих, за исключением титульного, называли, что показательно, инородцами, точно пришлые, не коренные, – традиция, идущая от имперской России. Хочется особо подчеркнуть некий что ли парадокс: даже для свободолюбивых деятелей, начиная с декабристов, характерно было видеть Россию только как государство русских, инонционал при разговоре о её будущности просто не всплывал, игнорировался, да его и не спрашивали об этом. И эта традиция, с тех времён идущая, определяет миросозерцание даже таких деятелей, как… - с кого начать? Александра Яковлева? О нём уже было. Александра Солженицына? О нём ещё будет. Но, как это всегда бывает, и на сей раз существуют исключения: есть… Пушкин, который при всей своей политической преданности России (хотя бы отношение к Польше и её восстанию), видел Россию многоплеменной: в коротком «Памятнике» он, вот уж, помимо дальновидения, редкое даже теперь и недостающее многим современным политикам этномышление, вспоминает «внука славян», мало кому известных «тунгусов»-эвенков и почти целая строка – о «калмыках». А какую самокритичность он проявляет в «Путешествии в Арзрум»: Лёгкий одинокий минарет свидетельствует о бытии исчезнувшего селения.. Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. А вот о поэте Фазил-хане [Шейда]: с помощью переводчика начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-Хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтивостию порядочного человека! Со стыдом принуждён я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей русской насмешливости. Впредь не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям.
Сродни Пушкину (неужто всего лишь двое?) Лев Толстой: не случайно – как какое этно-национальное неблагополучие в России, а оно слишком часто, властным чинам робко советуют непременно прочитать (боюсь, мало кто из них читал) «Хаджи-Мурат». Так что великими русскими завещаны традиции по крайней мере сочувствия и отзывчивости, а то и явного или скрытого чувства вины.
P.S. Так долго Пушкин занимает моё сознание, что однажды приснился: комната в общежитии, едим-пьём, является один к застолью, говорит, с Пушкиным был. «Как с Пушкиным?!» – спрашиваю. А он мне, что должен в 3 часа вернуться напарника сменить, «можешь пойти вместо меня». Жду, не дождусь, а потом иду по коридору, стучусь в дверь, вхожу и… Пушкин! Захлёбываясь от восторга, что-то путано говорю, не находя нужных слов, чтобы выразить чувства, а он: «Не надо, оставьте, успокойтесь!» «Вы, великий, такого второго…» Перебивает меня: «Да что Вы в самом деле заладили?» А я: «Знаете ли, из какого я времени?» И тут Пушкин вдруг вспыхнул и зло: «Да умолкните, наконец! Какие глупости!» Напарник знаки мне делает, мол, оставьте его, шепчет у двери: «Как можно говорить ему такое, он ведь в своём времени!»
А я подумал: не слишком ли тяжкое бремя в назидание другим я взваливаю на плечи бедного Пушкина?
Чингиз Гусейнов
Kultura.Az
