Редакция нашего Портала в этот замечательный день присоединяется к многочисленным поздравлениям в адрес Гюльшен ханум и желает ей долголетия, тепла, радости, творческих свершений и удач. С Юбилеем Вас, дорогая Гюльшен ханум!

Вначале три говорят (и к тому же не без патетики).

Говорят, музыкант может не верить в бога, судьбу, провидение, его единственная вера – вера музыкальная, и эта вера даёт ему силы и перед лицом ничто, и перед временностью всякой жизни, она тревожит и будоражит, побуждая к невероятной внутренней деятельности, к чему-то наивысшему, трансцендентному; вера, связывающая музыканта и с современным, и с историческим.

Говорят, музыка становится для него бесконечной открытостью и, в отличие от религии, в музыке нет достижения чего-то конечного, потому-то, при всём том, что она каждый раз являет себя в своей историчности, в ней есть только приближение.  Музыка – всегда как шанс, как возможность, как попытка и поиск, но никогда не итог, результат или окончательность. И от этой постоянной возможности, шанса, поиска и определённая для музыканта потребность в творческой свободе, которая, одновременно, есть и некая для него безусловность, и та самая решительность, благодаря которой музыкант приходит к пониманию не только того, кто он есть, но и кем ему быть должно.

Говорят, музыкант вправе доверять лишь себе, а не вкусам и пристрастиям власти или толпы – какое, собственно, значение должны иметь для него предпочтения в искусстве монарха, премьер-министра или народных масс? – и даже не общей линии развития музыкальных сообществ и союзов, так как общей тут может быть только цель, тогда как смысл её всегда глубоко индивидуален, личностен, экзистенциален. Да и художественные убеждения музыканта возникают не из юношеского романтизма, нигилизма или максимализма, не из ежедневно меняющейся идеологии и политики, не из стилистических разнообразий и направленностей, но из долгого противоборства с самим собой, собственными сомнениями и выводами, из противоречивостей внутреннего Я. Музыканту важно не столько прислушиваться  к своим чувствам и эмоциям,  сколько уметь им противостоять, таким лишь образом избегая в собственном творчестве схематизма или невнятной исповедальности.

Из сонма знакомых исполнителей пианистка Гюльшен Аннагиева одна из немногих, для кого эти три говорят (и к тому же не без патетики)  – не досужие мысли и слова, но реальность, без которой не может быть ни подлинного творчества, ни серьёзного постижения исполнительского ремесла. Мой московский коллега, замечательный, к слову, композитор Владимир Николаев, услышав диск Аннагиевой, сказал: «Интересно, впечатление, что это совершенно самостоятельное бытие ранее знакомых мне авторских имён и произведений». Другой, не менее авторитетный российский музыкант – композитор Александр Вустин – после того, как Гюльшен ханум сыграла его сочинение, признался, что «наконец-то не просто нашёл замечательно проникновенного исполнителя своей пианистической музыки, но и открыл для себя что-то в фортепианном исполнении необычное и неординарное».

А вообще-то, творческий путь Аннагиевой – путь не самый для пианистической карьеры типичный. Общее то, что из семьи интеллигентной и добротному образованию придающей немалое значение. Общее и то, что в наставниках – профессионалы высокой квалификации: в спецшколе – Е. Портнова, И. Гуделис; в консерватории – незабвенная Э. Сафарова. Ещё общее: помимо природного музыкального дара, труд ежедневный и кропотливый. Плюс строгая дисциплина. Но больше всё-таки нехарактерного и отличного.

Какая-то не громогласная, несуетная, неспешная и даже уединенная жизнь. Жизнь вне бакинского шума и трескотни. Жизнь вне бакинских интриг, завистей, козней и выяснений отношений. Жизнь без борьбы за место под «музыкальным солнцем», без расталкивания локтями соперников-коллег, без беззастенчивой эксплуатации прекрасной внешности, без умения быть незаменимой и полезной тем, от кого зависит карьера и продвижение, без столь необходимого в творческой профессии навыка оказаться в нужное время в нужном месте. Жизнь, скорее, созерцателя и стоика, чем человека «музыкального дела», пробивающего кабинетные двери-стены и рекламирующего себя где только можно.  

Председатель Ассоциации Современной Музыки-2 – авангардного «отряда» русской композиторской школы – Виктор Екимовский, несколько лет назад вплотную соприкоснувшись с творчеством Аннагиевой, был поражён высоким европейским уровнем нашей пианистки, но что ещё более удивило московского музыканта (цитирую дословно):  «Как могло выйти, что на твоей родине есть такая пианистка, а её почти не пропагандируют и не посылают на международные фестивали? Ведь она из тех исполнителей, кто одинаково мастерски играет и классику, и романтику, и импрессионизм, и авторов самого радикально-авангардного толка?! Гюльшен своим универсализмом напоминает мне Алексея Любимова… Но тогда и отношение к ней должно быть как к Алексею, чьё имя известно во многих западных стран

Ну что тут ответишь Виктору? Разве что вздохнёшь (в очередной раз) горестно и устало…

В 1980-е годы в азербайджанском пианизме сложилась весьма своеобразная ситуация. Фортепианной музыки игралось много: разной, многоплановой, различных исторических эпох и стилей. Пианистическая панорама получалась объемной и насыщенной. Однако существовало некое ограничение. Что-то вроде негласного табу. Практически не исполнялась  музыка не только композиторов послевоенного авангарда или американских минималистов, но даже давно уже ставшие на Западе классикой произведения нововенцев (Шёнберга, Веберна, Берга) и их последователей. Лишь благодаря единицам, а также композиторам, хорошо владеющих фортепиано, бакинцы вживую знакомились с совершенно особым пианистическим языком авангардного искусства. В основном же исполнители то ли боялись отторжения непривычной музыки публикой и критикой, то ли не желали рисковать и продолжали идти проверенно-проторенной дорогой, то ли не принимали звуковой новизны и неординарности. Но, возможно, дело было в том, что подобного рода музыка была весьма далека от официальной линии советской культуры и её исполнение могло вызвать раздражение и недовольство партийных идеологов и функционеров. Хотя вряд ли Гюльшен Аннагиева думала о официальной линии или о некоем фортепианном диссидентстве, когда одной из первых в Азербайджане обратилась к исполнению произведений малоизвестных и непопулярных. Фарадж Караев, давно общающийся с Гюльшен ханум и хорошо знакомый с её биографией, говорит, что «она большой приверженец всего нового и прогрессивного, всегда с неподдельным энтузиазмом откликается на интересное, нестандартное». И добавляет: «Впрочем, что это – откликается, не будь у неё Такого пианистического мастерства и таланта!»

Желание открывать в музыке что-то неизвестное, ранее не игранное, пришло, видимо, ещё в консерваторские годы, когда студенткой ходила на экзамены молодых композиторов. Что для представителей исполнительских профессий было в ту пору в диковинку. Их, воспитанных на классическо-романтическом репертуаре, современная музыка мало привлекала. Откровенно, я не помню ни одного прецедента, чтобы исполнитель сам, по собственной инициативе, посещал не только выпускные, но даже курсовые экзамены студентов-композиторов. И в данном случае, инициатива оказалась не наказуемой, а ввела в мир иных музыкальных звуков, ритмов, гармоний, фактур и структур. Общение с творчеством молодых авторов, остро ощущающих и понимающих тенденции музыкального времени,  показало что музыка много больше, шире и глубже, чем преподают в академических аудиториях, что не поспевающей за развитием современного искусства, не поспевает и за ходом всей современной истории. С тех пор поиск в фортепианном искусстве нового и неакадемического стал неотъемлемой частью творчества Аннагиевой. Игорь Кефалиди – один из немногих серьёзных российских композиторов, активно использующих новейшие электронно-компьютерные технологии – сказал, что «Гюльшен настолько тонко понимает и ощущает фортепиано, что для неё нет исполнительских преград. Я бы с удовольствием видел бы её в числе музыкантов самых экстраординарных своих опусов».

От такого «аномального» для исполнителя влечения к современной музыке больше всего выиграло – нет, не искусство нововенцев, минималистов или послевоенного авангарда – но  наша родная азербайджанская композиторская школа. Появилась пианистка, которой можно было доверить исполнение произведений, требующих не только крепкого технологического аппарата и понимания формы, хорошо разбирающейся не только в новых музыкальных категориях и выразительных приёмах, но и воспринимающая их как естественное продолжение вековых фортепианных традиций. Подобное восприятие, отношение и толкование современной музыки (даже в наиболее радикальных своих проявлениях) как логического (исторического) развития фортепианного жанра (ничем не отличающегося от развития фортепианного искусства в творчестве Бетховена, Шопена, Шумана, Листа, Прокофьева…) уже само по себе стимулировало наших авторов к непрерывному «фортепианному» поиску и эксперименту. Без боязни и оглядки на то, что станут упрекать в разрушении и отрицании столетних канонов и устоев. Эльмир Мирзоев как-то признался, что поводом к написанию одного своего экспериментального фортепианного опуса стала для него именно игра Аннагиевой: «Я знал, что с пианистом такого уровня можно не бояться никаких сложностей, и что нам всем очень повезло с Гюльшен ханум».

Думаю, подобное признание мог бы сделать ещё целый ряд наших авторов, чьи произведения впервые прозвучали на выступлениях Аннагиевой и чьё  фортепианное творчество получило широкое признание также благодаря концертам Гюльшен ханум в разных аудиториях и странах. Помню, как после одного московского вечера азербайджанской пианистки, даже по истечении длительного времени, ко мне всё ещё подходили столичные музыканты – а среди них были и профессора консерватории, и профессора Академии им. Гнесиных – отдавая должное не только мастерству исполнительницы, но и восхищаясь, как много в Азербайджане хорошей, качественной фортепианной музыки. А председатель Союза московских композиторов Олег Галахов, впоследствии не раз вспоминая аннагиевский концерт, говорил, что то был один из лучших фортепианных вечеров в Большом зале Дома композиторов.

В жизни Гюльшен ханум нет ничего конъюнктурного или приспособленческого. Музыка здесь сродни любви, сродни чему-то личному, интимному; направление к сокровенному и потаённому; напоминание о светлом и возвышенном. Музыка, как некая целостность, освещающая духовно и не позволяющая человеку раствориться в ежеминутном и повседневном.

Жизнь без прорывов и натисков, но с убеждённостью в собственной стезе и призвании, с уверенностью в том, что любое в музыке истинное творчество существует как-то по-особенному, существует в каких-то иных измерениях и структурах.

Она преподаёт в Бакинской музыкальной академии, и ученики её, годы спустя, по-прежнему звонят и советуются. Она, как и прежде, одинаково мастерски совмещает (казалось) несовместимое: от классики до авангарда. Она, по прежнему, является неустанным пропагандистом азербайджанского искусства. Она, как и прежде, живёт неспешно и несуетно. Но главное, она, Гюльшен Аннагиева, оказалась одной их тех, кто создал в стране фортепианную традицию исполнения современной музыки.

Рауф Фархадов

Kultura.Az