Она стала перевязывать мне раны. Иногда было больно; порой боль приносила удовольствие. Я даже не смотрел, что она делает. Её руки лучше знали, как мне помочь, и я давно уже научился не вмешиваться.

Она молчала. Вообще она редко говорила, словно знала, как необходимо мне её молчание.

С ним невозможно было спорить; оно было неоспоримым доказательством того, что она понимает меня, что соглашается со мной. Я никогда не произносил этого, но всегда чувствовал благодарность за тишину её присутствия. Я в ней нуждался.

Усталость брала своё. Не хотелось даже двигаться. Я вдруг решил бросить всё, не понимая, откуда до сих пор находил силы держаться на ногах. Благородные побуждения оставляли меня… Ведь я обычный человек, я такой же как все, почему же тогда на мне должно быть столько ответственности, столько труда? Почему я должен жертвовать? Почему же?

- Сначала детей, потом женщин… Почему женщин всегда раньше мужчин?

- Женщина считается слабым полом, – произнесла она, – И чтобы не было никаких претензий, и, чтоб хоть как-то её усмирить, ей были даны различные привилегии. Сначала, они предназначались для отвлечения, как игрушка, но женщина всегда может превратить то, что бессмысленно валяется под рукой, в нечто нужное. И вот теперь она считает, что все эти простые уступки со стороны мужчин – её законные права.

- Но ты так не считаешь? – спросил я, хотя уже догадывался, что она ответит.

- Нет, не считаю.

Каждый, независимо ни от чего, заслуживает такое отношение, какое он проявляет. Беспочвенное уважение лишь за принадлежность к слабому полу зыбко и скорее раздражительно.

- Я видел много людей, особенно девушек, без всякой морали, без понятий о том, что такое приличие и уважение к другим. Но они всегда громче всех требовали уважать их самих. В такие моменты я всегда ненавидел общество за такие порядки.

- Это фарфоровые куклы, – задумчиво произнесла она. – Они чистые, белые, с красивыми губками и восхитительными локонами. – Она снисходительно улыбнулась. – Они говорят красивые слова, если чуть наклонить их вперёд. Их приятно наряжать, любоваться ими. Но обращения они требуют очень аккуратного. Если ты захочешь крепко их обнять, или случайно уронишь, они могут расколоться, и тогда ты услышишь не красивые фразы, а неприятный шум.

- А ты?

- Я… – она помолчала немного. – Я, наверное, сделанный материнскими руками неаккуратный плюшевый медведь, набитый лоскутками ткани. Я не очень мягкий, грубого покроя, но меня забирает с собой спать маленький ребёнок, целует на ночь, и я впитываю его тепло и любовь из его объятий. Меня роняют, а, подняв и обняв, чувствуют всё то же самое. Внутри меня где-то прячется локон золотистых волос девочки-сиротки, кусочек изношенной рубашки бездомного, забытого всеми старика, краешек платка, на котором влюблённая девушка вышивала имя своего любимого. А в том месте, где должно было быть сердце, хранится та самая пропитавшаяся кровью тряпочка, которой я впервые перевязала тебе рану…

Она замолчала, и я вновь стал слушать её молчание. Почему мне кажется, что в нём больше слов, чем она может мне сказать?

- Знаешь, – сказал я. – Мы все рождаемся зрячими, вот почему в детстве задаём так много вопросов. Проходит время, и нам уже не нравятся те ответы, что мы получаем. Некоторые всё равно продолжают задавать вопросы, какими бы ужасными ни были ответы, а другие… Другие просто перестают их задавать. Они не хотят знать то, что может причинить боль, заставить их поступать во вред себе. Они пытаются выжить. И слепнут. Вскоре они перестают видеть людей. Только тусклые очертания их теней.

Она закрыла глаза. В её каштановых волосах струилась седина, такая ранняя, и оттого, наверное, такая прелестная. Она тихо, почти шёпотом, заговорила.

- Чтобы стать в этом мире счастливым, надо забыть, что в данный момент тысячи умирают от голода, тысячи мерзнут в снегу под открытым небом, тысячи кричат и убивают себя от одиночества, тысячи умирают именно в то время, когда, несмотря на всё это, чувствуют себя счастливыми. Если ты хочешь быть счастлив, ты не должен обо всём этом думать.

Я сильно жмурился, и это было больно и приятно. На глазах появились слёзы, которые смывали всю их усталость.

- Порой их скорбь и страхи так сильны, что мне кажется, что я могу до них прикоснуться…

Я могу вдохнуть их и заразиться эпидемией ужаса и желанием покончить со всем этим смертью… Но это пустяки. Страшнее видеть, как многие не видят этого. И дело не в том, что они слепые…

Она поправила повязку на моей руке, потом легонько прикоснулась к моей груди, туда, где должно находиться сердце.

- Любовь не для того, чтоб выставлять её напоказ. Она для того, чтобы дарить её тем, кто нуждается. Даже если этого никто, никогда не поймёт.

Я встал на ноги. Теперь я знал, что помогает мне найти в себе силы идти вперёд, что каждый раз возвращает в меня добро и любовь.

ОНА.

Я вышел в серые сумерки, исцарапанные когтями и крыльями ворон. Они казались огромными, чёрными хлопьями снега, беспорядочно и шумно пересекающими пространство.

Приходилось идти вперед. Здесь было ещё много тел, которые надо было похоронить. Вороны словно чувствовали, что я пришёл отнять у них добычу, и налетали на меня, иногда вместе, иногда в одиночку. Их царапины напоминали мне о ней. Она обязательно их вылечит.

Я прятал под землю последствия войн. Пройдут века, все забудут, меня уже не будет, и земля останется единственным молчаливым хранителем истории.

А вдалеке слышалось эхо очередных взрывов смерти. Я знал, что могу просто уйти. Но именно её молчание было моими поступками. Я, не зная этого, продолжал хоронить тех, кто жаждал славы или мести, а может, просто делал что-то из любви.

Нигяр Казымова

http://tamganet.com/