Из дневниковых записей московского бакинца

“В средние века считали: останется в истории тот, кто в эпоху развала, хаоса, утраты ценностей сумеет собрать свой чемодан и перейти в другую эпоху, а в чемодане — его собственные документальные свидетельства, мемуары, дневники, а не вымышленные художественные произведения”, — замечает в своих “дневниковых записях” Чингиз Гусейнов. Предлагаем вниманию читателей десять фрагментов.

Год 1996

Жизнь осмысливается ожиданием

29 февраля, чт. Вспомнил, что недавно, усталый после очередной лекции, чувствуя себя на грани заболевания, просил, засыпая, жену, Елену, записать мысль, пришедшую под впечатлением, очевидно, нашей духовно насыщенной встречи-беседы с автором книг о Пастернаке и о. Александре Мене Зоей Афанасьевной Масленниковой, по-своему святым человеком: иудаизму, религии древней и потому укоренившейся в своих самозащитных и несговорчивых постулатах, а также исламу, религии молодой и потому излишне политизированной и воинственной, не хватает современной христианской диалогичности. В идеале хорошо бы, взяв слово “христианское” лишь как прилагательное, вовсе не в религиозном смысле, предварить им, как нравственно-объединяющим началом, самую древнюю и самую молодую религию, предложив нечто новое: христианский иудаизм; христианский ислам.

Звонок из Сумгаита Зумруд, ревностной вдохновительницы моей работы над романом о пророке, переживает, что никак не передаст картину молодого азербайджанского художника “Вознесение, или Мирадж” пророка Мухаммеда.

2 марта, сб. В иудаизме не видишь Бога, как и в исламе, — далек, недосягаем, а в христианстве ты к Нему ближе. То же с Богоматерью: реальная женщина и — приближает к Богу. Нет, иначе: иудаизм ушел в себя, ислам юношески агрессивен, принять бы формулу: иудео-христианский ислам. Здесь ядро моего “Пророка Мухаммеда”, если создам как замыслил: пишу в пику воинствующему фундаментализму всех мастей.

4 марта, пн. Позвонил давнему по аспирантским годам приятелю Нури Османову, который выпустил новый перевод “Корана”: как достать? У него не осталось ни одного экз., переезжает из Москвы на родину, в Махачкалу, продает библиотеку, чтобы купить там дом. “Цель моей жизни, — говорит, — организовать переводы Корана на все дагестанские языки”.

5 марта, вт. Тяжело — сильные боли замучили — умирал Борис Можаев, завтра похороны. Помню, молодой Борис заходил в нашу комнату консультантов по национальным литературам в СП СССР, подолгу сидел у нас, влюбленный в будущую свою жену—латышку Милду Шноре.

6 марта, среда. Не смог отменить запланированную лекцию (три группы, собранные вместе) и пойти на похороны, но посвятил лекцию памяти Бориса Можаева. На похоронах был Солженицын, говорил об умершем как о верном товарище и талантливом писателе; по телевидению дали высказаться о Можаеве именно ему, вдову не показали, участие Солженицына как бы повысило значимость потери, впечатление, что, если б не он — не оповестили б по ТВ.

В Доме творчества разговорился с соседом-казахом, рассказал ему, как из Москвы отправляли в Казахстан гроб с телом Ауэзова. Никак не отреагировал: он, казахский диссидент, — о своем, а я — о казахских моих связях (чувствовал, что ему до лампочки все эти Олжасы, Такены, Ануары, Ахтанов, Есенберлин, чьими именами я сыпал). Борец против Кунаева, Колбина и Назарбаева, выпустил книгу “Призрак независимости”. Мечтает о Нобелевской; пытается добиться аудиенции “хоть на 10 минут” у Солженицына, “передать привет от земляков” (ведь тот сидел в Гулаге на территории Казахстана), чтобы он как лауреат рекомендовал его на премию. Мнит себя потомком Чингисхана — де, тот и все его окружение были казахами: “Пекин в свое время штурмом взял казах-полководец Чингисхан”, государство казахов охватывало территорию Ирана, Ирака, Закавказья. Нобелевская нужна, “чтобы меня не преследовали”, и тогда он разбудит “спящий народ”.

Скольких оригиналов родила “нью-эпоха”! Типология возмутителей: поддержка Дудаева — против России, абхазцев — против Грузии, армян-карабахцев — против Азербайджана.

А потом новый русский рассуждал о литературе: недавно он посетил недешевое художественное действо для элиты, где на сцене было два действующих лица — Герой и Коза. Первый акт: герой перед публикой поимел козу; второй — герой ее зарезал и разделал, развел костер, приготовил шашлык, поел; а третий — снял на виду у всех штаны и... покакал. “А вы тут, — говорит мне, — талдычите о самовыражении в искусстве!”

11 марта, пн. Завтра… я уже мысленно в Иерусалиме.

12 марта, вт. Выхожу из самолета в Тель-Авиве: бакинские запахи! В Москве минус 5, здесь плюс 18. Первые километры дороги — как из аэропорта Бина в Баку! Приехать в сегодня, чтобы оказаться во вчера? Подступы к Иерусалиму... Город-гигант... Белокаменные и под лучами солнца розовые дома на вершинах холмов. Вошел в израильскую жизнь как нож в масло.

Живу у Дениса, сына моей второй жены Елены. Чуть-чуть о нем: год его рождения подлежал поголовному призыву в армию в условиях афганской войны, и родители делали все, чтоб спасти сына, студента-медика, но сработал юношеский принцип: “Все — так все!” И еще профессиональный долг: как может будущий врач обманывать медкомиссию? Воевал в Афганистане, вернулся среди последних, окрыленный, кстати, любовью к Востоку и верой в перестройку. Родина откупилась пайками, а когда Горбачев согнал с трибуны Андрея Сахарова, которому поклонялись афганцы, Денис сказал — годы были советские, — что не хочет тут жить, и с помощью прабабушкиных документов уехал в Израиль. По скупым рассказам Дениса понимаешь, что в афганской войне, о которой, в сущности, мало что знаем, все происходившее было столь непостижимо, что трудно размежевать геройство и предательство, мужество и трусость, жестокость и угрызения совести… Фамилия Дениса — Липтов, это по ивритскому написанию, как и арабскому (съедена гласная а меж согласными п и т), — языки-то родственные, семитские: вот бы такое родство и на уровне геополитики!

Звоню друзьям-бакинцам. Начинаю с Лени Гольдштейна, его развернутая аннотация на мои “Семейные тайны” некогда стоила ему в Баку серьезных укоров. Рад, хочет поговорить с редакторшей русскоязычной “Панорамы” о том, чтобы поместить интервью с человеком мусульманской фамилии в ситуации обостренных отношений с арабами. Не разрешила. [В новом веке уйдет и он сам, что ж, возраст, но вскоре последует за ним в свои 48 лет и сын Александр, я знал его по Баку как молодого ученого, но он успеет прославиться и как русский писатель, получит — такая редкость — Малого Букера и Антибукера].

Я, ощущающий себя органично и нераздельно в общениях: среди русских — русский, среди евреев — еврей, со своими — свой, и такая же органичность в плане религиозном… И снова мусульманский фактор!

К Яффским воротам Иерусалима — мимо громады стены по широченному каменному мосту. На деревьях молодая зелень, почки распускаются. Нежносиреневое (может, фиолетовое?) облако цветенья окутывает какие-то плодовые. Иудино дерево (как в Ялте).

Сильнейшее потрясение от крепостных стен, внутренних и наружных, с узкими щелями бойниц, никакая пушка не возьмет; рвы — немыслимо глубокие недра, точно уходят в земную сердцевину; улицы, ведущие в какие-то таинственные дворы, а там еще улица и бесконечные их пересечения, уйдешь и заплутаешь в ходах-переходах, лучше не забираться вглубь — не отыщешь пути назад… Нет, Слово бессильно передать ощущение от Старого Города: такое же было у меня и при виде небоскребов Нью-Йорка, будто это устроено не обычными людьми, а Сверхчеловеком, решившим удивить простых смертных, но там, в Америке, казалось, что этот сверхчеловек — сам Дьявол, а в Иерусалиме все это великолепие воспринимается как рукотворное, но возведенное людьми Писания, как говорил об иудеях и христианах Мухаммед, или библейскими первочеловеками, которые — и веришь! — жили и 300, и 600, и все 900 лет. Лишь люди Книги могли сочинить такой Город! Иерусалим — это Библия + Коран: равноценны, соответствуют друг другу.

Звонок Анатолия Алексина из Тель-Авива, хочет встретиться, у него вчера был Хомский, и далее перечисление знаменитостей: Евтушенко, Левитанский, еще имена… В дождь — к ним:

— Ты мне ответь как на духу: разве тогда было плохо? Ведь было хорошо, признайся!
Я ему (ответ созрел там):
— На этот вопрос должны ответить те, которых то самое вчера лишило жизни! Они ответить, увы, не могут, а мы, кому было тогда хорошо, не смеем отвечать.
Умолк, больше не ностальгировал.
…Ждет меня в Кармиэле сокурсница по Бакинскому университету Майя Гринберг:
— Как?! Ты пойдешь на вечер девяностолетия газеты “Бакинский рабочий”? И будешь выступать? Это же был орган ЦК Компартии Азербайджана!
— Общество “Бакинец” проводит.
— Общество! Они написали на иврите биографию твоего Алиева! Издали и вручили ему в дар!
— Ищут поддержки, ведь связаны с Баку, к тому же человек слаб.
— Не слаб, а подхалимствует! — Возмущена.

Общество “Бакинец” возглавляет Мирон Фель, знаменитый психиатр, чья жена, Эльмира Назирова, — не менее знаменитый азербайджанский композитор, семья символизирует то, о чем говорили бакинцы: редкостный союз, в нынешнем толковании, Израиля и Азербайджана. Мирон Фель показал мне любопытную газету на азербайджанском — “Коммунист” (латинскими буквами), 1937 год. На всю первую полосу, весь в цветах (демонстрирует высокий уровень полиграфии, впрочем, это остатки царских времен), портрет Сталина и стихи Вургуна “Песня счастья”. Вургун представлен как “орденоносный поэт Азербайджанской республики”, тут есть и фотография — девочка за роялем, и подписано: “8-летняя композитор Эльмира Назирова”.

Юбилей газеты — лишь повод собраться (полный зал бакинцев): три поколения сотрудников! Стенгазеты! Значки!.. – их демонстрирует Савва Перец, в недавнем прошлом один из руководителей АзИнформа. Открыли в Хайфе чайхану, куда перекочевали из Баку стаканчики-“армуды”, чай “мехмери” и кусочки мелко наколотого сахара, — гордятся верностью традиции. Но ощущение, что уйдет поколение, а с ним — и это бакинство: романтика, душевная щедрость и открытость, сердечность. Зоя Мухина (ей так и не удалось опубликовать в Баку нашу с ней беседу в связи с “Семейными тайнами”) за полтора года выучила иврит, преподает приезжим: бакинская закалка позволяет приспособиться к новой жизни.

Мое выступление. Вопросы о Чечне, выборах президента… Я им: “Победит коммунист Зюганов, но останется у власти Ельцин — не уступать же добровольно власть в результате каких-то там выборов!”.

Все горячо обсуждают проблемы страны, ставшей им вроде бы чужой, — России, спорят про Думу, которая возжелала (снесши голову, плакать по волосам?) денонсировать беловежский договор.

Надо же, как в мире все шиворот-навыворот: купил кофе, сижу за столиком (а-ля Хемингуэй в парижском кафе). Гигантский многоэтажный новый автовокзал в Тель-Авиве, “Тахана Мерказит (наше “меркез”, “центр”) Хадаш”, обилие баров, ресторанов, даже есть аукцион… Шум, выкрики, из каждого уголка — музыка, и вдруг слышу: “Цвети под солнцем, страна родная, земля родная — А-а-зееер-байджан, ааа”!..

[Думалось тогда, были относительно спокойные времена: могу приехать в Израиль и, переезжая из одного города в другой, ни разу не остановиться в гостинице. А нынче тревожно тут, хрупок мир… Впрочем, десять лет спустя, в первые дни 2007-го, точно ничего не изменилось, снова встретился с бакинцами Израиля: огромный зал сотрясала увертюра из оперы “Кероглы” Узеирбека. Подумалось: вот подлинный гимн Азербайджана. Первый “буржуазно-помещичий”, по формуле советской историографии, гимн и гимн советского Азербайджана были созданы — редкостный случай — им же, Узеирбеком.

Но если увертюра вдохновляла, то пафосно звучавший на двух языках Вургун — “Весь я твой… Азербайджан!” — вызывал смешанные чувства. В новые времена девальвации понятий, когда половина земляков, не находя на родине работы, изгоняемая мафиозными структурами, влачит в других странах жизнь беженцев, знаменитая строка Вургуна “Можно ли душу с сердцем разлучить?” утратила ударную силу, из-за чего вызвала в азербайджанской поэзии ряд горестных подражаний: от умеренных заклинаний-призывов вроде “Да не будут разлучены душа и сердце!..”, то бишь народ и родина, или констатации: “Да, отныне разлучились душа и сердце!..” — до резко протестных сатирических, в которых “Азербайджан” заменен на “Базарбайджан”.]

9 апр., вт. Известие об аресте Муталибова, первого президента Азербайджана. Очевидно, закулисный сговор: вы мне — врага, а я прикрою азербайджанские каналы связи с Чечней. Родина с тремя “главами”: двое других — изгнанные, один из которых схвачен. Чиновник доказывает законность операции, далее мои предположения: сначала изваляют в грязи, потом отпустят, а “Вести” скажут, что обвинения против Муталибова смехотворны.

Убийство Дудаева!.. Неужто конец войне?

Во сне — озарение: расставить суры Корана хронологически, как ниспосылались они Богом Мухаммеду! Справлюсь ли?

13 мая, пн. Муталибов освобожден, занятный детектив с выходом лично на Ельцина. В доме творчества — Виталий Вульф. О Баку рассказывал. Был в гостях у знаменитой балерины Гамар Алмас-заде, она нищенствует: зеленый суп, кусок хлеба. В бывшем Доме пионеров ныне размещается американское посольство. Хотел встретиться с ним Г.А., посылал за ним министра культуры, — не пошел, притворился, что “улетает”. Говорит спокойно, без эмоций, бережет силы для ТВ.

Государственная премия России — Расулу Гамзатову, а Толстовская — Алиму Кешокову: кавказские игры на фоне чеченской войны.

17 мая, пт. С Липкиным — о таджикских событиях. Нет национальной политики, у Ленина был подход классовый (мужики, русский и азербайджанский, — братья), у Сталина, который все понимал, — имперский: переселение с гор в низины, натравливание народов, а внутри народов — землячеств друг на друга, а ныне — никакого подхода: жестокости, которые никому, в том числе и самой России, не нужны.

Инаугурация Ельцина на фоне чудовищной бойни в Чечне: в Грозном четвертый день кровопролитные бои, почти Сталинград. Александр Лебедь рискует: мир с Асланом Масхадовым может провалиться, к радости немалого количества россиян, коим свойствен имперский дух; мир на тоненькой ниточке, одно резкое движение — и полетят перья у лебедя. Плюс непредсказуемость чеченцев: отчаялись, готовы на самоубийства. Ельцин — мол, изучает, неопределенно-обтекаемые фразы, дабы иметь возможность в любой момент отмежеваться, запятнав соперника, плюс ревность: никто не смог завершить войну, а Лебедь прекратил за десять дней!..

13 августа, вт. Прошло 50 лет со дня смерти мамы. Помню тот жаркий августовский день, более всех на земле предназначался именно мне крик соседки, что жила в дальнем конце галереи, единственной владелицы телефона в нашем доме: “Умерла?!”.

28 октября, пн. Вечер “Ариона”, вручение премий. Первая — моей землячке Инне Лиснянской, приветствовали ее стоя. Рейн о ней — как о “великой”, и что она — меж двух поэтических пропастей (?) — Ахматовой и Цветаевой.

27 нояб., с. Отвечал на анкету, один из вопросов: какие события вашей жизни вы считаете важными?

Что повезло родиться.

Что был любим матерью.

Что вдруг озарило уехать учиться в Москву, где нашел первую любимую жену, а потом выпало счастье найти в трудную минуту любимую жену вторую.

Что увидел крах деспотии, найдя в себе силы начать, хоть и на исходе, новую жизнь, открывая для себя удивительные духовные объемы.

Из былей эпохи: вооруженный человек держит за волосы отрубленную голову соседа. Стоит и улыбается. Доволен. На лице — ни тени сомнения в справедливости содеянного. Кто-то его фотографирует на память. Это — в сердце Европы. Кто он? Убийца? Патриот?

Чингиз Гусейнов

Kultura.Az